Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Народы Земли,
вы, силою неведомых созвездий
опутанные, словно пряжей,
вы шьете и вновь распарываете,
в смешении языков,
словно в улье,
всласть жалите,
чтобы и вас ужалили.

Народы Земли,
не разрушайте Вселенную слов,
не рассекайте ножами ненависти
звук, рожденный вместе с дыханием!

Народы Земли,
о, если бы никто не подразумевал смерть,
говоря «жизнь»,
если бы никто не подразумевал кровь, говоря «колыбель»!

Народы Земли,
оставьте слова у их истока,
ибо это они возвращают
горизонты истинному небу
и, своей изнанкой,
словно маской, прикрывая зевок ночи,
помогают рождаться звездам.

В ночи, где умираньем разорвано шитье,
срывает пейзаж из криков
черную повязку.

Над Мориа, крутым обрывом к богу[61],
жертвенный нож реет — знамя,
вопль Авраамова возлюбленного сына,
ухом великим Библии сохраненный.

О иероглифы из криков,
начертанные на входной двери смерти!

Раны-кораллы из разбитых глоток-флейт!

О кисти с пальцами-растениями страха,
погребенные в буйных гривах жертвенной крови, —

крики, замкнутые искромсанными рыбьими жабрами,
вьюнок младенческого плача
с подавленным старческим всхлипом

в паленой лазури с горящими хвостами.
Камеры заключенных, кельи святых, обои —
образцовые гортанные кошмары,

ад лихорадочный в собачьей будке бреда
из прыжков на цепи —

вот он, пейзаж из криков!
Вознесение из криков,
ввысь из костяной решетки тела,

стрелы криков, извлеченные
из кровавых колчанов.

Крик Иова на все четыре ветра,
крик, скрытый Садом Гефсиманским[62],
обморок мошки в хрустале.

О нож заката, вонзенный в глотки,
где лижут кровь деревья сна, прорвавшись из земли,

где отпадает время
на скелетах в Майданеке и в Хиросиме.

Крик пепла из провидческого глаза, ослепленного мукой, —

О ты, кровавый глаз
в искромсанной солнечной тьме,
вывешенный на просушку божью
во вселенной —

Некто
отнимет шар
у играющего
в страшную игру.

У звезд
свой огненный закон.
Их урожай —
свет.
Их жнецы —
не отсюда.

За пределами досягаемости
их амбары.
Даже солома
одно мгновение светится,
разрисовывает одиночество.

Некто придет
и приколет зелень весенней почки
к молитвенному одеянию
и гербом водрузит
на лбу столетия
шелковистый локон ребенка.

Тут подобает
сказать «аминь».
Увенчание слов
ведет в Сокровенное,
и
Мир,
ты, великое веко,
закроешь всяческое беспокойство
небесным венком твоих ресниц,

ты, тишайшее Рождество…

Груды искромсанных тел.
Тлеют и корчатся трупы.
Мозг вытекает струей
Из проломленных лбов.
Остекленели глаза.
Воздух отравлен запахом бойни.

О, если бы видеть могли вы
Своих сыновей, немецкие матери,
Матери Франции!
Лежат вперемешку
Разбухшие трупы бывших врагов,
Касаясь друг друга руками беспалыми,
Словно в объятии братском.
В зловещем объятии!

Я вижу их, вижу. Но кто же я сам?
Зверь ли? Пес мясника?
Я вижу их, вижу:
Опозоренных…
Мертвых…

Снова вижу сквозь решетку:
Вдалеке играют дети.
Втиснут в темную клетушку.
Годы пыток… годы тюрем.
Сыновьям твоим,
Германия,
Долго-долго
Не играть с детьми.

Матери,
Надежда ваша,
Ваше радостное бремя,
В землю грязную зарыто,
Мечется в предсмертном хрипе
Возле проволоки ржавой,
Топчет желтые поля.
Страшные, слепые звери,
Спотыкаясь,
Бродят слепо
По истерзанной земле.
Матери!
Ведь это ваши дети
Принесли друг другу смерть!..

Так забейтесь, зарыдайте,
Изойдите в адской боли,
Воздымите к небесам
Скрюченные болью руки,
Станьте огненным вулканом,
Станьте раскаленным морем,
Боль
Пусть к действию зовет!..
Миллионы матерей!
Ваши страшные страданья
Да послужат семенами,
Из которых возрастает
Человечность!

Большой сегодня вспыхнул фейерверк.
И сотни ярких звезд, что к небу рвались,
В силки кромешной темени попались.
А ночь долга.

Я, прислонившись к дереву, стою.
Искрится пруд. И кажется, что снова
Я вижу капли ливня золотого.
А ночь долга.

Я в легком платье. И меня знобит.
И лепестки цветов по тихой глади
Легко плывут, как розовые пряди.
А ночь долга.

Я сяду на скамью. Сожмусь в комок.
И слышно мне, как тихо прошуршала
Змея в траве и вытянула жало.
А ночь долга.

Мне рук окоченевших не согреть.
Из черноты проступят на мгновенье
Причудливые, странные растенья.
А ночь долга.

Сомкнулись веки, а на дне глазниц
Зеленый и багровый цвет таится,
И бликов солнечных мелькает колесница.
А ночь долга.

Уже давно закончен фейерверк.
Протяжный бой часов меня разбудит.
Напомнит мне, что впредь тебя не будет.
Ты не придешь.

Не ждала такого запустенья.
Смотрят вещи на меня сурово.
Ощетинясь от прикосновенья,
Печь ладони мне спалить готова.

Кресло на пол старый плащ швырнуло.
До чего же окна мутноглазы.
Исподлобья на меня взглянула
Мертвая сирень из темной вазы.

Стол, и стул, и коврик, тот, что вышит
Мною был старательно когда-то,
Шкаф в углу — и он враждою дышит,
Словно я пред всеми виновата.

И любой предмет меня дичится.
Вещи говорят: «Ты здесь чужая».
Зеркало поблекшее бранится,
Отраженье в злости искажая.

И клубок лиловой шерсти рвется
Вон из рук назло повиновенью.
…Все, что нами всуе предается,
Нас самих потом предаст забвенью.