Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Конь мой сивый, неспесивый,
Добрый конь с лохматой гривой,
Я Люблю твою потную мыльную сбрую
И пропахшую юшкою зелень парную.

Лоб костистый, зато крепкий,
Ноздри мягче грудей девки,
Ты взвали меня на спину, коль хватит силы,
Чтоб я чуял щекой напряженные жилы.

Конь печальный, аж до смерти,
Белый след шлеи на шерсти,
Подружись ты со мной, как с волом круторогим,
И ко мне вечерять заходи-ка с дороги.

Дам водицы из кувшина,
Дам соломки из овина,
Дам и соли две жмени, и свежего хлеба
И в окошки пущу к тебе синее небо.

Бровь не хмурь, беду ночуя,
Все сказать тебе хочу я!
А как ночка настанет, я двери прикрою,
И ко сну мы помолимся вместе с тобою.

Шел, постукивал дедка деревянной ногою,
Шел бедняк одноногий полевою тропою.

Шел, откуда незнамо, где искал себе отдых?
Стал он к лесу спиной при струящихся водах.

И натруженным оком он глядел на водицу,
Ой, да-дана, да-дана! — как там струйка струится.

Выплывала русалка, деревенская вила,
Деду брызнула в очи, аж его покривило.

И не знала, как мучить, и не знала, как нежить,
Как печалью печалить, как утехой утешить.

Взглядом глаз изумрудных его ворожила,
Обняла его ноги, нечистая сила.

Целовала стыдливо, и смешливо, и строго,
Ой, да-дана, да-дана! — деревянную ногу!

Прыскал смехом дедыга прямо нелюди в шею,
Приседал, словно в пляске, потешаясь над нею.

Аж тряслася бородка и кривилися губы,
Деревяшка стучала о жемчужные зубы!

Для чего ж ты целуешь одно лишь полено?
Почему обнимаешь не всего — до колена?

Знать, в тебе заиграло чародейное семя,
Водяная хвороба, русалочье племя!

В грех ввести порешила чурбак деревянный?
Ой, да-дана! — и смех же от тебя, окаянной!

Как волчок, закрутила деда чертова девка:
«Ты пойдем-ка со мною, дед, дедулечка, дедка!

Буду я тебя нянчить на запечье подводном
И откармливать буду песочком холодным.

У меня во дворце насладишься бездельем,
Напою тебя с губ поцелуем смертельным!»

Ухватила его за суму, за бородку,
Потянула к прибрежному водовороту.

Не успел оглянуться — кто-то волны содвинул,
И не перекрестился, а уж со свету сгинул.

Заклубилися волны и пропали без следа,
И исчезли бородка и лысина деда.

И одна лишь подпорка — нога деревянна —
Не тонула победно — ой, да-дана, да-дана!

И ничья поплыла, куда ей поплывется,
И уж сраму ей нет, и уж нету уродства!

Себе ищучи путь, побрела мимо плесов,
Как обломок ладьи, потерявшей матросов!

Грела кости на солнце, играла с теченьем,
И плыла, и плыла над своим отраженьем!

И, резвясь на волнах, семенила все дале,
Ой, да-дана, да-дана! — в засветные дали!

Не рань презреньем девушку иную,
Она твоих не разрушает чар.
Во мне лишь ты, всего меня волнуя.
Она мне губы даст для поцелуя —
Кто оттолкнуть способен этот дар?

В том, что люблю ее, — тебе признался.
Она не знала, грезила, ждала.
Я шел к ней, словно в чащу углублялся,
И  с каждым днем все ближе мне казался
Конец весны. Я жег весну дотла.

Ее улыбка, как волна морская.
Сияет ясный волос у виска,
Печальны взоры, а рука такая,
Что кажется, когда ее ласкаю,
В моей руке — опять твоя рука…

Ее заклятья значат слишком мало,
А поцелуй не разлучает нас.
Позволь уйти мне в этих уст кораллы,
Чтобы душа любила и рыдала
Еще хоть раз, один лишь только раз!

Условленной ночью, когда мгла загустела,
Ко мне проскользнуло желанное тело.
Пришло ко мне тайно, в чудной беспечали, —
Прозывалось оно, как тебя прозывали.

Заглянув по пути в завтра и в зерцало,
В ледяную постель бесшумно упало —
Для меня упало, для моей услады,
Чтоб томил — истомил — и не знал пощады!

Оно льнуло ко мне — и пахло закланьем,
Бысстыдно-послушливо моим желаньям,
В мглах и радостях — на пороге рыданья
Замирало в восторге полуумиранья.

Что в нем было еще? Лишь прелесть и грешность,
Неведомый запах и эта поспешность,
А еще трепет крови, шумящей тревожно,
Без чего телу тела понять невозможно.

Надо петь, раз певец, — и пою поневоле!..
Жили нищий и нищая — голь среди голи.

На задворках сошлись и слюбились случайно —
И во всем городке жальче не было тайны.

Майский вечер улегся и вызвездил села,
Сели вместе, бок о бок, на ступенях костела.

Подавали друг другу неловко и скупо
То засохший ломоть, то иссохшие губы.

И мечтали всю ночь и всю ночь без опаски
Лаской хлеб заедали, а хлебом — те ласки.

И под майской опекой, у двери церковной,
Стих и нищенский голод, и тот голод любовный…

Что, поэт, — так и надо бы жить до могилы?
Оба голода есть, но ни хлеба, ни милой…

Лиловый сумрак, безлюдье поля —
И только эту явь —
Средь трав бескрайных молил я с болью:
«Спаси меня, избавь!»

И шел прохожий… Зачем — не знаю,
Мне подал знак рукой.
Быть может, думал — к нему взываю,
Его молю с тоской.

И было тихо, весь мир как сгинул,
Лишь солнце шло ко сну.
Сказал прохожий, когда окинул
Глазами тишину:

«И мне, скитаясь, взывать в печали,
Без хлеба, без жилья.
Я тот, чью гибель не увидали,
Тот самый — это я!

Мне смертью в ярах раскинут полог,
Жилище — недруг сжег.
Бьет час предсмертный, был сон недолог,
Его разрушит бог.

Но верю в сон, что еще приснится,
Обещанный судьбой.
Тот сон, когда в нем блеснет денница,
Я разделю с тобой».

Клянясь, что в скорби нам нет разлуки
Ни на единый час,
Прохожий тот протянул мне руки,
И спас меня он, спас!

Ты спала непробудно в гробу
В стороне от вседневности плоской.
Я смотрел на твою худобу,
Как на легкую куклу из воска.

Пред тобой простирался тот свет.
Для вступленья на эту чужбину
На тебе был навеки надет
Мешковатый наряд пестрядинный.

В доме каждая смерть говорит
Об еще не открытом злодействе.
Каждый из умиравших убит
Самой близкой рукою в семействе.

Я укрытья убийцам не дам.
Я их всех, я их всех обнаружу.
Я найду, я найду их. Но сам,
Сам я всех их, наверное, хуже.

Понапрасну судьбу мы виним,
Обходясь оговоркой окольной.
Лучше, боже, прости нам самим
Грех наш вольный и грех наш невольный.

То я грезил, — еще ты больна
И мне пишешь письмо из больницы,
То я слышал с могильного дна:
«Дай мне есть» — или: «Дай мне напиться».

Как ответить? Отвечу ли я?
Бог один пред тобою в ответе.
Нет на свете такого питья,
Нет и хлеба такого на свете.

Гроб качался на наших руках.
Вот уж он на крестьянской подводе.
О, какой охватил меня страх,
Когда тронул возница поводья!

Может, ты в летаргическом сне
И живою тебя закопают?
Но резонно ответили мне,
Что ошибок таких не бывает.

Молча брел я за возом в подъем.
Мир заметно мельчал предо мною,
Уменьшаясь в размере своем
На одно существо небольшое.

Я шел молча. «Увы, может быть, —
Думал я, — нет столь родственных нитей,
Без которых нельзя было б жить».
Это грустное было открытье.

Ночь у гроба длинна и пуста.
Тех уж нет, кто глядит из гробницы.
Истлевают их взгляд и уста.
Лица их — черепа, а не лица.

Знаю я, что и в тленье свой путь
Под землей ты проделаешь честно,
Но вовек не решусь заглянуть,
Как ты гнешься под ношею крестной.

Верно, смерть протрезвляет всю плоть
От желаний, и жажды, и хмеля.
Догадается ль только господь,
Что лежишь перед ним в подземелье?

Ты, парящий в далеких мирах,
Задержи перелет свой по тверди
И согрей на груди этот прах,
Что обманут твоим милосердьем.