Алексей Лозина-Лозинский - Противоречия: Собрание стихотворений

Когда чертеж окна квадратом странно-белым
На небе вечера недвижимо стоит
И спать не в силах я, по камням опустелым
Иду на площадь я, на ширь звенящих плит.

Иду по улицам и ветер лоб целует,
Как губы бледных фей, несущих холод тьмы,
На небе силуэт уродливый рисуют
Громады спящие, в которых сперты мы…
Есть что-то страшное в безумии их транса…
И окна кое-где светло освещены,
Как будто между карт какого-то пасьянса
Ряд карт уже открыт, а прочие темны…

На площади есть храм, огромный и суровый;
Размеры площади прекрасно-велики.

Санкт-Петербург, ты дал, абстрактный и свинцовый,
Геометрически-красивые круги!

Там ряд домов далек; там правильно построен
И царственно широк размеренный простор;
Там ровно дышит мрак; там каждый звук утроен
И медлен станет шаг и долог станет взор.

А храм! А, этот храм… Он мощный; он красивый.
Он прост по замыслу; велик его объем.
Рабы поставили в работе кропотливой
Его, как Кесаря, чтоб быть ничтожней в нем.
И он таит в себе великую прохладу
И сны, страдания и чаянья веков…
Темноты паперти ушли под колоннаду,
Под исполинский строй торжественных столбов,
Где гулы тишины и тени притаились…
Прижав к колонне лоб, мы впитываем тьму,
И кажется, что мы бессильно прислонились
К груди красавицы, холодной ко всему.

Чеканит время цепь немого размышленья
На строгих ступенях, на паперти пустой,
И понимаю я, что это не прощенья,
А Бог могущества, Бог власти надо мной.

Ночная улица прекрасна и ужасна.

Змеей ползет толпы многоголовый гад,
И неестественно, победно-нагло, ясно
Шары огромные бестрепетно горят.
Толпа, как целое, свои слова сливает
В пчелино-общий гул, идущий до небес,
На перекрестках вдруг шумливо разбухает,
Тасуется с другим течением вразрез;
Летят стальных жуков рокочущие стаи,
С глазами круглыми, пронзающими ночь;
Как ящики с людьми, звенящие трамваи
Глотают, носятся, выкидывают прочь…
И оттого, что свет из мрака вырывает
То неприятный взгляд, то скалящийся рот,
И каждое лицо мгновенно исчезает,
И это всё шумит и всё ползет, ползет,
Мне кажется, что я на странном маскараде
Мильярдов мертвецов при сказочных огнях,
И, сразу потонув в неисчислимом стаде,
Я чувствую лишь страх, бездонный, дикий страх!

А окна лавок их! Огромнейшие рамы
Бесстыдны, холодны и залиты огнем…
Хрусталь сверкающий, блестящие рекламы
И кукла с вежливым, безжизненным лицом…
И, сжав в отчаяньи и ненависти губы,
Я, ледяной, иду, расправив плечи, грудь!..
Я сам уж часть толпы, я сам оскалил зубы
И, хищный, я шепчу: пусть тронет кто-нибудь!..

Но, возвращаясь вновь, по поздним и пустынным,
Широким улицам в свой одинокий дом,
Я предаюсь мечтам, как путь мой, ровным, длинным,
Безбрежным, правильным… Я думаю о всем.
Я создаю роман во вкусе Вальтер-Скотта
Иль констатирую, что было в этом дне,
Иль вспоминаю кисть то Мемлинга, то Джотто
И нахожу в них дух, родной и близкий мне.
Но чаще мысль моя уходит в глубь загадки:
Зачем, когда наш мир прекрасен и велик,
Мы так трусливы, злы, так мелочны и гадки,
Зачем повсюду шум, повсюду тупость, крик?

Чего они хотят? Урвать в свое мгновенье
Аплодисмент, покой иль даже, даже чин!
Какой фантом, мираж – исканье наслажденья!
Иль их теории – причины всех причин…
И часта я хочу внушить себе терпимость:
Всё то, что в мире есть – всё создано Творцом.
И предо мной встает Всего Необходимость,
Вся стройность Космоса, в котором мы живем.

Творец… Творец… Творец… Но разве не насмешка
Пред Целью Общею все цели нас, людей?
Вся наша суета с сознанием – ты пешка
Уж в предначертанном стремлении вещей?
И часто мыслю я, что если бы задачу
Мне задал кто-нибудь – изобразить Творца –
Что б я нарисовал? Я не смеюсь, не плачу,
Я понимаю всё под знаком – нет конца,
Так вот я, умница, что я бы по дорогам
Поставить мог взамен часовенек Христа?
Я отвечаю – Бог рисуется мне Богом
Жестоким и большим, как неба пустота.
И если б я хотел молиться, быть послушным,
Я б создал идола, обжорливым, тупым,
Я сделал бы его огромным, равнодушным,
Ужасно-правильным, холодным и слепым.
Я создал бы его в лучах надменной славы,
Он был бы с волею, но был бы горд и мертв…
Да, дикари, они, конечно, были правы:
Не Кветцалкотль ли он, живущий кровью жертв?
Я строил бы ему простые теокали,
Квадраты тяжкие, где мы бы, не любя,
Но деловитые, без гнева, без печали,
Давали б идолу, как должное, себя.

Да, это было так: глухой бульвар, окрайна.
Я ночью шел… Зачем? Я шел любить, мечтать,
Я почему-то был совсем необычайно
И странно ласковым, готовым всё обнять.
По мокрой улице мелькали беспрестанно
Обличья темные, спеша, спеша, спеша…
Отдельный огонек горел под крышей странно,
Как одинокая и умная душа…
Чуть-чуть шел мелкий дождь и мне казалась зыбкой
Бульвара глубина, темнеющая там,
И молча я слагал с застывшею улыбкой
Сонеты призракам, бредущим по ночам.
Ах, эти призраки! И мне казалось – каждый
Несчастен был и слаб, и бесконечно мал,
Затерян в темноте и был охвачен жаждой,
Чтоб кто-нибудь его ласкал бы, разгадал…
Зачем в такую ночь они еще бродили?
Ведь город каменный, неведомый, большой!..
И было больно мне, что все они скользили,
Скрывались, шмыгали, сливались с темнотой…

И вдруг я увидал – недвижная застыла
Как будто женщина… далеко… на скамье…
Я ближе подошел. Да, женщина. Закрыла
Она платком лицо… Спала, казалось мне.
Я рядом сел и ждал: она не шелохнулась…
И стал меня страшить недвижный силуэт…
Что с ней случилося? Зачем она согнулась
К коленям головой? Она жива иль нет?
Быть может, это мать; она в глубоком горе;
Ребенок умер, сын, прелестное дитя;
Окаменевшая в отчаянном укоре,
Она не чувствует ни ночи, ни дождя.
Иль это нищая? Иль это… Или это…
Не умерла ль она на улице одна?!

Я с криком сжал плечо и руку силуэта…
И голову свою приподняла она.

Ужасно дряхлая, безбровая старуха,
Безжизненно-тупа, глядела в темноту,

Большими складками свисали щеки сухо,
Уж затемненные в густую желтизну.
Губами тонкими не мне она шептала
Необъяснимое… И побрела во тьму…
Согнувшись, медленно… И вот уже пропала…

Я плакал, я дрожал… не знаю почему…

А иногда в тиши, когда всё странно-строго,
В душе, как призраки, медлительно растут
Догадка страшная и страшная тревога –
Все притворяются, что жизнь есть только труд?

Вглядитесь в них, в людей!
В них брезжит смутно, где-то,
Сиянье странных грез, невысказанных снов,
Есть поиски иль грусть какого-то ответа
На что-то, что лежит в подвалах их умов!

Мы лгать обречены! Но в серой мгле пороков,
Как лава под землей, как дремлющий экстаз,
Есть ожидание растерзанных пророков,
Застывших бледных лиц и молча страстных глаз.
Вдруг будет день – Канун. Мечта, что создавалась
Тысячелетьями, вдруг станет всем близка…
О, если бы она когда-нибудь прорвалась,
Пан-человечества бездонная тоска!

Начнется шепот губ по темным закоулкам
И будет всё расти, повсюду проникать
И станет наконец всеобщим, страшным, гулким,
Но где-то в глубине, не смея закричать…
Смятутся книжники, встрепещут лжи авгуры,
Появятся слова, слова, как меч, как суд,
Их скажет кто-нибудь, и все посмотрят хмуро
И сразу замолчат. Ведь все чего-то ждут.
Железный лязг замков заполнит ночь тревожно,
Угрюмо все начнут запоры починять;
Раздастся шум иль крик, все шепчут: это ложно!
Безумцы явятся.
Их будут убивать.

Все станут хитрыми, все будут сторониться,
Глядеть из-под бровей, грозить кому-то в высь,
И вот реченное от древних книг свершится –
Внезапный, острый вопль раздастся: Бог, явись!

Он будет диким, крик! Вберет он стоны «Хлеба»
И стоны «Истины» и будет страшно прост,
И он порвет, как холст, лазоревое небо,
Раздвинет облака и долетит до звезд…

И се в ответ ему, как медный глас страданий,
Ударят языки восторженных церквей,
Заговорят века печальных ожиданий,
Заплачут женщины и обоймут детей.
В прекрасных мантиях, с подъятыми крестами,
Герольды горожан на площадь созовут,
Пройдут процессии с зажженными свечами,
Первосвященники в их голове пойдут!
Там будут девушки в одеждах белоснежных,
Там дети будут петь старинные псалмы,
И гимны плачущих, и радостных, и нежных
Растрогают сердца привыкших к рабству тьмы.
Et erit Veritas.
Исчезнет мертвый, странный,
Прозрачный, страшный мир, который мой удел,
И встанет зрячее в безумии Осанны
Всё человечество, нашедшее предел!

Но этого… не будет никогда!..