Михаил Луконин - Стихотворения и поэмы

Поэты Грузии напевной —
                                        неповторимый голос
Друзья, я знаю ваши песни
с полей далеких,
с давних пор.
Задолго до того, как сердце
                                         впервые в Грузин
                                                                         зашлось
от красоты вершины белой,
похожей на земную ось.
Я не проник в язык грузинский
                                                     и виноват перед тобой.
С волнением гляжу в страницы,
                                                          переплетенные резьбой;
На языке грузинском слово
                                               не вымолвлю и не прочту.
Заполонил мне горло
                                     русский,
как колокол,
гудит во рту.
Волна поэзии грузинской
мне и понятна и близка
величественным ликованьем
                                                      волнующего языка.
И хорошо,
что в бурях века
мы, в заблуждениях легки,
названья рекам сохранили,
не поломали языки.
Да, многое исчезнет в мире,
а многое — и без следа.
Писать стихи на эсперанто
                                             не будут внуки
                                                                           никогда.
Язык народа не закроешь
                                               единым росчерком пера.
Все наши языки — как реки,
                                                  как наши
                                                                  Волга и Кура.
Язык — он собственность народов,
не плод досужего ума.
Пусть не сливаются, не надо.
А там —
подскажет жизнь сама.
Поэты Грузии, вы реки —
                                        они текут из века в век.
Я узнаю вас поименно
по именам грузинских рек.
Кура! — я вслушиваюсь. Знаю.
Арагви! — тоже узнаю.
Ингури! — сразу отличаю
в поэзии ее струю.
Вы музыку стиха искали
                                         у Ханис-Цхали,
                                                                       и нашли.

Техури — тихая?
Не верю.
Ее поэтов бури жгли.
Риони!
Слышу шепот нежный,
                                             и поцелуй,
и звон подков.
В одном названье Алазани —
поэзии на сто веков.
Квирила как заговорила!
                                            Ее поэты не тихи.
А Цхенис-Цхали
                             в пене
                                         скалы
                                                       раскалывает
на стихи.
Поэты Грузии, я помню
тепло крестьянских ваших рук,
и песни, и дороги в горы,
                                            сердец горячих перестук.
Но всё до этого
задолго
на Волге, в маленькой избе
по вашим песням долетевшим
я Грузию воздвиг себе.
Потом уже
                     в бою и в мире
                                               мечтами часто навещал,
всё предугадывал.
Предвидел.
Предчувствовал.
Предвосхищал.
Признаюсь:
даже встречи наши откладывал:
                                                            в разгоне дней,
боялся —
вдруг да не сойдется
                                      она с поэзией своей!
Поэты Грузии, спасибо,
вы жизни родины верны,—
поэзия не обманула
                                  мои доверчивые сны.
Всё как в России, всё знакомо,
                                                         всё близкое, всё узнаю.
Поэты Грузии похожи на мать —
                                                       на Грузию свою.
С народом каждый вдох и выдох,
с отчизной каждая строка.
Поэтому
в глазах грузина
поэзия так высока.
Горжусь поэтами-друзьями.
Влюбленный, по земле хожу,
горжусь,
             что песнями России
поэзии
             принадлежу.

Были поклонники,
стали читатели.
Стали товарищи,
были приятели.
Были влюбленности
и увлечения,
но в отдаленности
тают значения.
Были равнения
с теми и с этими,
были ранения,
стали отметины.
Время проверило,
время обдумало —
ветром с ладони
лишнее сдунуло.
Сдунуло лишнее,
легкое, слабое.
Время оставило
самое-самое.
И поговорка
теперь уже выучена:
счастья не знать бы,
несчастие выручило…
Да, помогли вы,
несчастья хорошие:
виски заметелило
серой порошею.
Время обдумало,
сдуло всё лишнее…
Время,
              верни ты мне
бремя давнишнее —
лишнее, легкое,
сорное, ссорное,
всё неоткрытое,
всё неповторное.
Нет, не хочу,
чтоб несчастье лечило,
счастья того,
что несчастье вручило,
нет, не хочу я.
На бешеной скорости,
время,
верни мне все беды и горести!
Слышишь, скорей
окуни меня в роздыми,
сбей с якорей
эти пристани-простыни!
Слышишь,—
                         туда,
где в далеком году
я под огонь
добровольно иду.

А жизнь сверх меры —
празднество и мука.
Тогда толкнула пуля горячо,
я над землею выгнулся упруго,
не слыша ничего.
А что еще?
А то,
                что с той минуты
                                                в сорок первом
живу, живу, случайностью храним.
Веду перерасчет всем старым мерам,
и верам,
и невериям своим.
Живу, живу, а кажется, что брежу.
Иду, иду, а кажется — стою
и всё неубедительней,
всё реже
снюсь сам себе у смерти на краю.
Я знаю —
                 удивляетесь чему-то:
так странно я вздыхаю и смеюсь,
а у меня в глазах всё та минута, —
я ничего на свете не боюсь.
Смеюсь над мельтешением наивным,
вздыхаю о товарищах своих, —
они звучат во мне неслышным гимном,
смотрю на вас,
а думаю о них.
Ничем я не увенчан, не украшен —
винтовка на брезентовом ремне.
Не знаю, как оно —
                                бессмертье ваше, —
мне моего
достаточно вполне.
Как под огнем прицельным,
                                               перекрестным,
стой, обелиск.
Не отвожу лица.
Он вам, живым, остался Неизвестным,
а я-то видел этого бойца.
Живу сверх меры
                               празднично и трудно
и славлю жизнь на вечные года.
И надо бы мне уходить оттуда,
а я иду, иду, иду туда,
туда, где смерть померилась со мною,
где,
как тогда,
прислушаюсь к огню,
последний раз
                          спружиню над землею
и всех своих, безвестных, догоню.

Да, раны зарастают.
                                   Но растут.
И не болят.
                    Пока их не увидишь
или пока забвеньем не обидишь, —
тогда опять с тобою,
тут как тут.

Когда детей в большой семье растят,
им шьют с запасом,
                                   чтобы впрок носилось.
И нам —
шинели длинные, до пят,
и шрамы тоже
                       выдали навырост.
Чтоб мы не заблудились в ней,
                                                      война
на нас зарубки ставила, ты помнишь.
А чтоб не заблуждались,
                                        жизнь сама
свои заметы ставила потом уж.

Вы так и не отпустите меня.
Вы держите меня,
как на приколе,
ранения давнишнего огня,
ранения послевоенной боли.