Кирилл Померанцев - Спор с безжалостной судьбой: Собрание стихотворений

Меня уж нет. Меня не существует.
Остался лишь оптический обман,
Забывший вовремя рассеяться туман,
Степная пыль, кружащаяся всуе.

И вообще — существовал ли я
Самой в себе неповторимой тварью
Иль только, вспыхнув, растворился гарью
В космической тревоге бытия?

Всё — прах, всё — тлен: мечты, надежды, сроки…
Бесстрастна леденеющая высь,
И в чёрный бархат вписанные строки
Уже в посмертный пурпур облеклись.

Мне снова снился всевозможный вздор:
Что я карабкаюсь на Гималаи,
Что разрешён неразрешимый спор
О Боге, о бессмертии, о рае.

Я видел флорентийские дворцы,
Где спят атласно-кружевные дожи
И нежатся святые мертвецы,
Безликие шагреневые рожи.

Мне чудилось шуршание беды
В фантасмагории двойного зренья,
И я среди всей этой чехарды
Не то творец, не то её творенье.

Мне совершенно безразлично, —
Что неприлично, что прилично,
Что тошнотворно, что смешно:
Мне совершенно всё равно.

Что помню? Вереницу войн
И вереницу революций,
Глухой аэропланный вой
Да невозможных конституций
Крушение наперебой.
Блажен, кто этой жизни рад,
Кто каждый миг благословляет.

Но тот блаженнее стократ,
Кто цену всем блаженствам знает
И чашу смерти, как Сократ,
Благоговейно выпивает.

Мы ждали всю жизнь напролёт,
Надеялись, верили в Бога,
Но время упрямо ползёт,
И вечность стоит у порога.

И вот разлетелись, как дым,
Все чаянья, все ожиданья.
Но мы ни о чём не грустим, —
Мы боги, мы тихо летим
В морозную ночь мирозданья.

Мы все стареем понемногу:
Один смешней, другой страшней.
Не верим в Бога, зубрим йогу
Державной осенью своей.
Мы все стареем, как попало, —
И кто же мог предположить,
Что мало так осталось жить,
До ужаса, до смеха мало.

Мокропогодится. Дорога
Неузнаваемо пуста.
Во рту от выпитого грога
Чуть сдавленная тошнота.

Так вот оно — существованье:
Прогулочки, автомобиль
Да неуёмного сознанья
Всё разлагающая гниль.

На исходе двадцатого века
В лабиринте космических трасс —
Чем пополнили мы картотеку
Барабанных, штампованных фраз?
Декларации, лозунги, речи…
Смена вех и дорог без конца…
Чем приблизили лик человечий
К лучезарному лику Отца?
Лёгкой дымкой небесная слава
Поднималась над стойкой бистро,
И в Париже Булат Окуджава
Что-то пел о московском метро.
Вот она, эта малая малость,
Чем, воистину, жив человек,
Что ещё нам от Света осталась
В наш ракетно-реакторный век.
Постараемся ж не задохнуться,
Добрести, доползти, додышать,
Этой малости не помешать,
Предпоследнему дню улыбнуться.

На улице качается фонарь,
Качается, как он качался встарь,
И на камнях маячит жёлтый блик,
Как он маячить издавна привык.

Я, обернувшись, щурюсь на него,
Как будто не случилось ничего
И за годами годы не прошли,
Меж фонарём и мною не легли.

И всё, как прежде: тот же жёлтый блик
И улица, ведущая в тупик.

Над снегом в ночи беспредметной
Натянута тонкая нить.
Качаюсь. И вот незаметно
Меня начинает тошнить.

Тошнить от родных и знакомых,
Тошнить от друзей и врагов,
От скромных тошнить и нескромных,
От умных и от дураков.

Тошнить от больших и от малых,
От трижды ничтожного «я»,
Тошнить от газет и журналов,
От светом палящего дня.

С излишком заполнивши квоту
Всего пережитого мной,
Теперь превращаюсь я в рвоту,
Блестящую на мостовой.

Над чёрной землёю забрезжил рассвет.
Сквозь ставни пробился чахоточный свет.

А мы всё о том же: «Права и свободы…
Вселенская ночь… окаянные годы…

Разгул лагерей и застенки тюрьмы…
Вот если бы только… вот если бы мы,

Готовые к жертвам, готовые к бою…»

И как же мы были довольны собою!

Налей чайку, и если можно — крепче.
Без сахара. А коньячку подлей.
Ты думаешь, с годами будет легче?
С годами будет много тяжелей.

Напряжённая скука вокзала,
Уходящие вдаль поезда.
Этой жизни нам много и мало,
Эту жизнь не изжить никогда.

Впереди, как всегда, безнадёжность,
Позади навсегда тишина,
И ложится усталая нежность
Сквозь оранжевый сумрак окна.

Настанет день иль ночь настанет,
Когда мне будет всё равно —
Луна ли в комнату заглянет
Иль солнце озарит окно.

Тогда, спокойный и свободный,
К столу привычно подойду
И в книге приходно-расходной
Черту большую проведу.

Чтоб знать: в моих стихах безвестных
Я, странствуя среди живых,
Творил ли ангелов небесных
Иль «демонов глухонемых».

Начинаются дожди.
Дождик, дождик, подожди:
Мне ещё так много надо
Солнца, ласки и тепла.
Жизнь цвела, да отцвела.
Ну, а всё же сердце радо
Золотой оправе сада,
Листьям в пурпурном огне,
Эмигрантской болтовне
О борще, что ели прежде,
И о крепнущей надежде,
Что и мы одержим верх —
После дождичка в четверг.

Не в атомную катастрофу,
Не в благоденствие людей —
Я верю только лишь в Голгофу
Бессмертной родины моей.

Голгофа значит — Воскресенье.
Но прежде — нисхожденье в ад:
Сквозь Ленинград и Сталинград,
Сквозь тьму и мерзость запустенья
Российской сволочи парад.

«О Ты, пространством бесконечный»,
Благослови на крестный путь,
Чтоб этот мир бесчеловечный
Очеловечить как-нибудь.

Не гнусавит попик деревенский
«Господи, спаси!»
Разгулялся Петька Верховенский
По святой Руси.

Лютый ветер кружит по дороге,
Липкий снег столбом.
Смотрит в поле Николай Ставрогин
Каменным лицом.

Шигалёв подсчитывает трупы,
Как игрок — очки;
Сузились безжалостно и тупо
Тусклые зрачки.

Федька силу каторжную мерит:
«Ох, как разойдусь!»
Помолись, кто в Бога ещё верит,
За шальную Русь.