Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы
(Перевод Д. Самойлова)
Никаких наглядных примет времени здесь нет — ни в теме, ни в словаре, ни в изобразительных средствах. Стихотворение — о вечном и написано с классической простотой. Примета времени — только в самом главном, в том, что социалистическая поэзия естественно и благодарно включает в себя такое стихотворение, на такую тему, более того, немыслима без него.
Немыслима она и без стихотворения венгра Габора Гараи: «Не вижу ничего, — средь бела дня! — прозрею, если взглянешь на меня… О, чудо чувств! Как выдержать его без доброго участья твоего? Ты укрощаешь, как любовь велит, все, что во мне безудержно бурлит. И потому опять тебе шепчу: будь тайной, я разгадки не хочу!»
Эти поэты — Ружевич, Костра, Гараи — были свидетелями и участниками трагической истории своих народов. Дети своего времени, они написали вечные стихи на вечные темы, уместные в любой хрестоматии, в любой антологии.
В нашей книге есть замечательные стихи и о розе, и о лилии, и о жаворонке, и о маслине, и о ласточках, и о земляничке в траве, и о грустном утреннем трамвае, и о липах, и о снегопаде, и о краюхе хлеба, и о бабьем лете, и об осени, и о многом другом.
Возьмем еще одну вечную тему — старости.
В наше время поэты довольно часто доживают до преклонного возраста, стариковство становится обычным их состоянием и естественной темой творчества.
Нищета и разочарование в жизни, толкнувшие тридцатидвухлетнего Аттилу Йожефа под колеса дачного поезда, жизненные обстоятельства, вызвавшие столько самоубийств, столько ранних смертей, отходят в прошлое. Однако старость, вечная тема старости, сохраняется в поэзии.
Читатель найдет в книге прекрасные стихи о старости и о символизирующих ее осени и зиме венгра Беньямина, словака Новомеского, поляка Тувима.
Процитирую несколько строк Ярослава Ивашкевича: «Побудь со мною, песенка, в старости, усталости. Разгладь мои морщины легчайшими перстами… Всю ночь звезда высокая мне не дает покою. То не звезда мешает — мешают грусть с тоскою о жизни промелькнувшей, о юности спаленной, и о пахучем сене, и о луне зеленой. В старости, в усталости, бессонной ночью долгою, с косой своей певучею идет косарь под окнами. До самого рассвета поет и повторяет, а на рассвете травы косою ударяет. Побудь со мною, песенка, в пустыне еженощной, пока меня не скосит косарь рукою мощной».
Печаль этих стихов, если применить пушкинские слова, светла. Поэту грустно и легко.
Так входят вечные темы в современную поэзию.
Чтение книги вызовет определенные трудности привыкания к многообразию традиций и манер.
Как же иначе может быть, если речь идет о четырнадцати национальных поэзиях, у каждой из которых своя судьба.
У нас нет возможности вдаваться в подробные характеристики. Укажу на черты сравнительно нечастые в русской поэзии.
Бросается в глаза изобилие нерифмованных стихов — белых и вольных. В нашей поэзии такого изобилия нет. Не было его и в классической поэзии поляков, немцев, чехов, болгар.
Объясняется это по-разному. И мощным влиянием Уитмена, Аполлинера, Арагона, Хикмета. И огромной ролью, которую играли взгляды Брехта, считавшего необходимым максимально приблизить стих к прозаической, даже к деловой речи, отбросить все, что может затемнить смысл поэзии.
Однако прежде всего это объясняется особенностями некоторых языков, истощением запаса рифм.
Иные поэты, вслед за Аполлинером и тем же Хикметом, отказываются не только от рифмы, но и от пунктуации. Отказ этот внешний, потому что сама графика поэзии, членение ее на строки и строфы выполняет функции пунктуации.
Иногда стихи недостаточно ясны, перегружены метафорами или реалиями исторического и литературного рядов.
Однако подавляющее большинство включенных в книгу стихов просты, ясны, демократичны. Тенденция к простоте и ясности со временем все усиливается. Всенародный читатель влияет на поэзию, переделывая ее по своему образу и подобию.
Нечего и говорить, что переводчики соблюдали особенности оригинала — метр, строфику, систему рифмовки. Подтягивание переводимых стихов к нашему восприятию не допускалось.
Зато в отборе стихов предпочтение часто отдавалось тем, которые интереснее для советского читателя.
Эта книга написана сотнями поэтов и переведена сотнями поэтов. Едва ли не все крупные русские поэты, занимавшиеся переводом, представлены в ней. Скажем, польская поэзия, перевод которой был блистательно начат Пушкиным и Лермонтовым, привлекала внимание Ахматовой, Цветаевой, Сельвинского, Светлова, Пастернака, Тихонова, Суркова, Мартынова, Самойлова.
Немецкая поэзия, классические баллады которой перевел еще Жуковский, в наше время переводилась Сельвинским, Луговским, Винокуровым, Левиком и Гинзбургом.
Румын переводили Ахматова, Зенкевич, Алигер, Инбер, Ковальджи, Левитанский, Юнна Мориц.
Венгров — едва ли не все наши поэты, среди них Кедрин, Исаковский, Чухонцев, Сухарев.
Образовались длительные содружества поэтов. Долголетняя дружба с Гидашем сделала пропагандистами венгерской поэзии Заболоцкого и Мартынова. Алигер, много лет переводящая Десанку Максимович, опубликовала русский перевод знаменитой книги «Прошу помилования». Самойлову принадлежит заслуга перевода албанской поэзии — от эпических песен до послевоенных поэтов.
У нас существуют целые школы молодых поэтов — полонистов и германистов.
Эппель, Гелескул, посвятившие себя переводу новейшей польской поэзии, знают язык, литературу, страну, самих поэтов.
Массированный, целенаправленный, сосредоточенный в крупнейших издательствах перевод поэзии уже привел к тому, что на русском языке изданы главные вещи классики братских народов и многое, написанное поэтами-современниками.
Это — явление новое, присущее советской культуре, а еще точнее — последнему послевоенному тридцатилетию.
Большие антологии, составленные и отредактированные крупными учеными, переведенные лучшими поэтами, изданные огромными тиражами, — все это нимало не напоминает былую кустарщину, когда Гербель издавал антологию славянских литератур, составленную зачастую из поспешных пересказов, имевших скорее информационную, чем художественную ценность.
Наши поэты были солдатами и офицерами Советской Армии во время ее освободительного похода в Европу. Симонов и Незвал подружились в Праге, в освобождении которой советский поэт участвовал. Тихонов слышал рассказы о Вапцарове в Софии уже в сентябре 1944 года. Самойлов и Наровчатов участвовали в освобождении Польши, один — в качестве старшины-разведчика, другой — в качестве армейского журналиста. Левитанский начал переводить стихи венгров и словаков еще во время освободительных боев.
Брехт, Фучик, братья Чапеки, Вапцаров, Броневский и многие, многие другие воспеты советскими поэтами.
Немало сделал для сплочения поэтов и Московский Литературный институт, где одновременно учились болгары Димитрова, Стефанова, Джагаров, Методиев и русские поэты Сергей Орлов и Солоухин, а позднее румын Майореску и Ахмадулина, Евтушенко, Рождественский. И сейчас иные из самых молодых поэтов братских стран учатся в том же Доме Герцена на Тверском бульваре.
Итак, этот том «Библиотеки всемирной литературы» — итог огромного труда русских поэтов, знамение их дружбы и сотрудничества с поэтами братских стран.
БОРИС СЛУЦКИЙ
Поэзия социалистических стран Европы
Из албанской поэзии
Андон Зако Чаюпи
Перевод Д. Самойлова
{1}
Отец Томори
Наш Томори, ты — престол небесный,
Храм албанский с крышею отвесной! —
Шел народ к тебе на поклоненье,
Чтоб узнать господне повеленье.
Ты читаешь помыслы людские,
Так ответь мне: кто же мы такие?
Были прежде храбрыми людьми мы,
Были мы в бою непобедимы
И отважны были без примера.
Нас одна объединяла вера;
Мы меча из рук не выпускали,
Трусов и предателей не знали,
И никто тогда в стране албанской
Не боялся сабли оттоманской;
Воины с врагами воевали,
Девушки свободу воспевали.
Мой народ! А как теперь живет он?
Погибает под султанским гнетом.
Как скоты, албанцы прозябают,
С голодухи села вымирают.
Нет албанцев! Где они, албанцы?
Нас разъединили чужестранцы —
Грек и турок нас разъединили,
Поп с муллою веру поделили,
Обманули в церкви и мечети.
Трудно стало жить на белом свете!..
Ты, гора, наш храм, отец Томори,
Все ты знаешь сам про наше горе.
То, что было, каждый не забудет,
Расскажи нам лучше то, что будет.
Неужели в том веленье бога,
Чтобы нас наказывали строго?
Так ответь нам, в чем мы провинились?
Ведь от турок все освободились —
Греки, и болгары, и валахи,
Лишь албанцы прозябают в страхе.
Бог, свободу давший этим странам, —
Что ж он нас оставил под султаном?
Нас губили, били, разрушали,
Нашу кровь безвинную сосали,
Жили мы в невзгодах и в позоре!..
Вытер слезы и сказал Томори:
«Люди, познавшие горе,
Слушайте деда Томори!
Споря о вере и боге,
Сбились албанцы с дороги.
Распри Писанья с Кораном
Нынче покончить пора нам!
Бросьте ненужные споры,
Хватит на небо ссылаться:
Небо само без опоры,
Что ж на него опираться!
Связаны кровью одною,
Вскормлены почвой родною,
Вы не татары, не греки —
Все вы албанцы навеки!
Грозно, албанцы, вставайте,
Смело оковы срывайте,
Спуска врагам не давайте!
Дайте отчизне присягу
Вспомнить любовь и отвагу.
Не уступайте ни шагу!
Следуйте за Кастриотом!
Воинам и патриотам
Пусть будет вера оплотом!
Турции не опасайтесь,
Не доверяйте Морее,
В бой за отчизну бросайтесь
С гордой отвагой своею.
В битву, албанцы, идите.
Родина вас призывает!
Радуйтесь — или умрите —
Так, как мужам подобает!»
Албанец
