Леонид Советников - Как весть о том…

Со свежего листа… Душисто веет снегом,
Декабрьский день цветёт нежнее миндаля.
Соприкоснулась вновь со слишком близким небом
Такая ж как оно, прохожая, земля.

Но зябко снег пушит, теряя санный волок,
Уж прорубь в облаках синеет через край.
И знаешь, если мрак и оголтелый холод
Я не переживу, – ты не переживай.

Не простирай тоски и горестней, и выше
Посеребрённых звёзд и выдохнутых роз.
Считай: в цветущий сад я ненароком вышел —
Намало и шутя. Надолго и всерьёз.

Из поля зренья выпали поля,
И перелески – из округи.
Метафорой становится земля,
Безмолвием – шептанья вьюги.

Засвечены миры, как времена,
И в небе я, во мне оно ли,
Но по полёту птица не видна,
И тяжесть – по снежинок роли.

Один лишь звук – отпевный, низовой —
Сухую ветку потревожит.
И белые крыла над головой
Забвенный день, как ангел, сложит.

Снег. И веет холодом от окон.
Одиноко в мире одиноком,
Но едины лира и душа.
Можно быть провидцем и пророком,
Тишиной и нежностью дыша.

И пустынно. И совсем не пусто.
Постоянство снега – только чувство
Всех тропинок на своих местах.
Можно душу вывернуть до хруста,
Погружаясь в этот светлый прах.

Ничего в пространстве, кроме вьюги,
Чтоб молиться об ушедшем друге,
Может, самом близком на земле.
Он молчал о маленькой услуге —
О едином слове, о тепле.

Причалы крыш и улиц берега.
Теченье духа медленно и глухо,
И в эту глушь, в её медвежье ухо,
Собора вдета рыжая серьга.

Ловлю губами – рыбий голосок
Провинции… Как слово провисает!
Вот наша жизнь: и губит, и спасает,
И дарит снег, что времени песок.

Столицы тень, но в тишине теней
Присутствует вещей перерастанье —
Так в снеге глубина, а не блистанье;
Так в лампе тусклость, что звезды видней.

А век иной. Не кинется на плечи,
Хоть многих в волки выведет кривая
Его пути. Гудят котлы и печи,
Людских сердец совсем не согревая.

Январские морозы крепче водки!
Уже в крови, по чуткости – звериной,
Вино растворено. И люди? волки?
Под вой метели воют над равниной.

Что чуется в колючей круговерти?
Грызня потомков, слова одичанье…
Убьёт не равный – не равны и в смерти,
А лишь в прощенье. И ещё – в молчанье.

С утра шёл снег, и в четырёх стенах
Лепился сумрак, подвизался страх,
Как окруженье жизни одинокой.
Но вот внезапно, свой среди своих,
Страх растворился, долгий снег утих —
Явилось поле ясности широкой.

Сияли ослепительно снега.
Так ищешь друга, а найдёшь врага.
Сливались близи, застилались дали.
Как застил свет, как мыслями играл
Иллюзии божественный кристалл,
Какой застой лучи его скрывали!

О, спящий куст, что видишь ты окрест:
Теченье дней иль перемену мест?
Приучен ждать, копить умеешь силы.
Ты можешь всё: корнями землю рыть
И красоту, и зрелый плод дарить,
И верить – даже на краю могилы!

Но подтверждает снег, что нет пути,
И ты не в силах поле перейти.

Железный мост. Железный поезд.
Судьба в заклёпках и пролётах.
Лети, ничуть не беспокоясь
О на ходу сводимых счётах!

Железный век. Стальные двери
С глазком, цепочкой и задвижкой.
Закрой – и станешь меньше верить,
Себе – во сне и то не слишком.

Железный стих. Машинописный.
Чернил не достаёт февраль.
Сквозные, а скрежещут числа!
Иных не емлет Магистраль.

Не стой, дружок, на паперти,
Душе не всё равно.
Уж плоть, не хлеб на скатерти;
Кровь в чаше, не вино.

Песочком лёд ступенчатый
Посыпан у дверей,
И мальчик покалеченный
Глядит, как иерей

Справляет службу верную,
О милости моля…
И ждёт зарю вечернюю
Плачевная земля.

Пространством усмирённый снег
Дремотной ранью.
Чтоб я, усталый раб, прибег
К его молчанью.

Кусты – подобья пирамид
В пустыне поля.
Там ветка мумиею спит,
С живыми споря.

Как будто жизнь ушла во сны,
Слегла в сугробы —
И нет ни писем, ни весны,
Ни слёз, ни злобы…

Бумага как поле бела.
Но в поле зависит от снега
Таимая мера тепла,
Хранимое чувство побега.

Бумажные зимы страшней.
Они и весною не тают,
Открытость словесных корней
Одним безразличьем питают.

Уж лучше измена и боль!
Живое до боли мгновенье,
Чтоб слов напряжённая роль
Корнями вросла в откровенье.

Казалось, уже ни за что и
Не стронуть громаду, а вот —
Подмыты пласты и устои,
И толщь ледяная плывёт.

Ломая края, середины
Оковную мощь сотряся,
Подобьем судьбы или льдины? —
Она распадается. Вся.

Свидетель безумья такого,
Поймёшь ли, что ты не во сне,
И лучше томиться в оковах,
Чем грезить и петь о весне.

Но ворон как мельник смеётся!
Чернеют круги на воде.
И полною грудью поётся,
Уж как никогда и нигде.

Глухие пятна трав за домом,
Грязца коричневая луж.
Тепло, но в веянье медовом
Дрожит душистый венчик стуж.

И одуванчик на пригорке
Не тает в солнечном огне:
Подуй на колкие иголки —
Пройдёт позёмка по стерне.

Ах, наше северное лето, —
Короткое, как жизнь сама!
Вот пух мелькает, будто это
Всё кружит, всё сквозит зима.

Нехотя волны, одна за одной,
Аспидный камень у берега моют.
День. За туманной стоит пеленой
Ельник, объятый разлапистой тьмою.

Пасмурный край. Под печальной сосной
Абрис оградки… С молитвой немою
Плёлся тут странник с порожней сумою,
Обомшевая всегдашней виной.
Родина, воля твоя – в овсюгах,
Кто тебя выдумал странной такою?
Оскудевает туман над рекою —
Возится вечность в крутых берегах.
Облачно небо, как будто в снегах,
Йодистый воздух пропитан тоскою.

Лирика становится цинична,
Если всё в ней лишь предмет всего,
Если звук души и нота птичья —
Только знак бессилья твоего.

Где цари, что цензорами слыли,
Где пророки, что глаголом жгли?
Не достать одних из-под земли,
До смерти других позалюбили.

И в душе, блуждающей в дыму,
И в стране, где пошлое в почёте,
Лирика бывает на излёте
И почти не слышной никому.

Но бывает!.. Птица в светлой роще
Так звенит иль речка меж камней —
Чем безвестней, тем родней и проще;
Чем родней, тем тише и грустней.

Темнело. С воли дул холодный ветер.
И было так, как будто не приветил
Меня мой друг. И ветер выл в груди:
Любви и справедливости не жди
Ни от кого, такого нет закона!

И я уснул. И видел блеск затона
И чей-то взгляд. И бриз береговой
Смирялся, будто лист перед травой.
Шептали камыши, где рощи дремлют:
Не верь себе, пока не ляжешь в землю.

В захолустье, где вечность сурова:
Кто услышит? дыши, не дыши —
Вдруг сорвётся, как яблоко, слово,
Жизни тяжесть снимая с души.
Ах, какая великая зрелость —
В Спасов день умереть на земле!
Где лишь словом крещёному – пелось,
Сладко пелось в бесчувственной мгле.

Есть коляски и трости у нас,
Но… дворовые! чуждой мы повести,
Что чинуша строчит, не чинясь
Наживаться на муках и горести.

Не сожжёт этот Моголь – солжёт
Или вычеркнет: делать им нечего!
Лист слетит на дорогу, тяжёл,
Место казни нигде не отмечено.

На огонь мы открыто глядим.
Так ли будем на вечности дым?

Тлеет долго в потёмках зола,
Будто света порог перешла,

И мерцает не свет, а тепло.
Наконец, и до сердца дошло.

Дальний берег похож на провал.
Я ведь жизнью тебя называл.