Дмитрий Лунин - Ночной прохожий

Чем дольше крутить пластинку —
тем неразборчивее слова.
Дует паршивый ветер с запахом креозота.
Себя облачив в доспехи,
точно дикая татарва,
стая птиц надвигается на линию горизонта.
Вечер привлекателен не более,
чем от статуи отвалившаяся рука,
жизнь протекает между
«как известно» и «между прочим».
В запасе осталось довольно много
от русского языка,
только ничего из этого
не вставить в контексты строчек.
Как археолог находит радость
в откопанном ржавом ноже,
время находит радость в крушении идеалов.
И разница между тем, что будет,
и тем, что было уже,
представляется разве что
ночью под одеялом.

Чтоб забыть это время —
беспечно разбей зеркала,
уповая на дождь грозовой
растревоженным летом.
Если хочешь, поспи,
пусть приснятся спектакли-гала,
освещая окрестности
ярким
прожекторным светом.
Если хочешь сказать — промолчи,
так бывает верней.
То, что нужно сейчас —
отыскать никогда невозможно…
Повнимательней глянешь на стену —
увидишь на ней
иероглифы памяти,
что начертал осторожно
тот, кто шел только вслед за тобой
как натасканный пес,
кто смертельно устал,
никому не доверив поклажи
недосказанных слов,
пропыленных надежд,
плюс вопрос,
на который ответ не найти.
Впрочем, это неважно.
Важно то, что уйдет
та, что верила, знала, ждала.
Ты ее не простишь.
И земли не замедлишь круженье…

Чтоб забыть это время
беспечно разбей зеркала,
ибо зеркало лжет,
искажая твое отраженье.

Не на чем взгляд задержать,
посмотрев вокруг, —
полная неподвижность,
и только лишь
посланный спешно
гортанью наружу звук
от стен отражается,
если заговоришь.

Лампа,
уткнувши локоть
в стола ребро,
медленно движет свет
в занавесок швы.
Мебель, вобрав в себя
от печи тепло,
приобретает сходство
со всем живым.

Внешнему миру
проникнуть сюда не даст
Ничто и никто,
ты останешься здесь один.
Память,
отбросив сгусток ненужных фраз,
полнится пустотой
как водой графин.

Тих и размерен
здесь
мыслей неспешный шаг.
В каждом мгновенье
бессмертие сохранив,
время течет в безвременье,
раз душа
не ощущает воздействий со стороны.

Здесь
не имеет значения
слово «вдруг».
Прочь бы уйти,
да замки на дверях прочны!

Не на чем взгляд задержать,
посмотрев вокруг.

Старые половицы скрипят в ночи.

От долгих ночей без сна устают глаза.
Чужие слушая речи, терзаешь слух.
И, постоянно по памяти лет скользя,
вроде умнея, становишься более глуп,
вновь разглядеть стараясь любую грань,
даже которую век от тебя прикрыл…

Так человек,
решивший, что жизнь — игра,
должен освоить правила той игры.

Поднимешь усталые веки —
и снова осень.
Ночь поглощает наш город,
как легкий завтрак.
Всю череду забот
в никуда забросив,
скоро, должно быть,
сегодня вольется в завтра.
Осень тебя зовет за собою,
я же
вместе с тобой не могу —
я погряз в непролазных
дебрях забот. Может,
твой силуэт мне когда-то ляжет
оттиском нового дня
на сетчатку глаза.

Прости за запоздалое посланье,
здесь поезда идут без остановок.
Во сне черед обрывочных названий
переползает в явь.
Быть полусонным
в стране неспящих тоже что-то значит!
(Не говорю:
«быть слышным за три шага»…)
Такое ощущенье,
что задачу
решить возможно только на бумаге,
поскольку в мыслях — поздно.
Можно мямлить,
в дилемме дней хоть что-то обнаружив,
а изувеченная формулами память
не может мыслей
тесный ряд разрушить.
И потому,
как в матери утробе,
до срока им не выбраться…
Под вечер
смывает дождь
все надписи с надгробий.
Ничьих имен здесь не увековечить.

Ты в этом доме чувствуешь усталость,
взгляд принимает все за миражи,
и, кажется, пылинки не осталось
от человека, что здесь прежде жил.
Но стены помнят голоса манеры,
а половицы — твердость каблука.
Век начертал историю надменно
на пожелтевшем небе потолка.
Дом раскрывать тебе объятья медлит.
Характер твой читая по лицу,
зеркальная поскрипывает мебель,
не доверяя новому жильцу.

Створками окон
ночь,
разделенная пополам,
обходит свои обители
с видом вальяжно-серьезным.
Сигареты смолю,
не внимая Минздрава словам,
но завидев трамвай,
вспоминаю про Берлиоза!

Когда картинка за окном имеет вид,
что твой квадрат Малевича, как в вате,
приглушен голос города, и спит
распластанный на собственной кровати
обычный имярек, устав с пути,
опять дырявит ночь фонарь-компостер.
Стараясь
никого не разбудить,
уходят мысли
полуночным гостем,
поскольку мысль, впитав обрывки вер,
спешит расстаться с миром эфемерным,
пытаясь выйти в запертую дверь,
но без упорства, свойственного смертным.

На циферблат ложится ночи час,
объемность комнат насыщая тенью.
Уже календарю не верит глаз,
как некоему странному виденью.
Который год все терпящий рояль
циничен в новой мебели убранстве.
Когда подобно призраку, ноябрь
теряет очертания в пространстве,
надменен и бесхитростно суров,
иглой грядущей ночи изувечен,
от окон, переулков и дворов
уходит заблудившийся в них вечер,
как публика,
спектакль освистав…
Но в город,
спящий
только лишь отчасти,
в трехсотый раз упавшая
звезда
не принесет желаемого счастья.

Здесь даже мысли те же, что вчера.
И время, удаляясь безвозвратно,
жужжа, как сумасшедшая пчела,
сегодня перетягивает в завтра.
Опасно жить на этом рубеже.
Вновь ощущая некую беспечность,
ты видишь сон, а между тем, уже
тебя за плечи обнимает вечность.
Благословен, кто умер без нытья.
Благословен воистину, кто дожил,
чтоб видеть, как за гранью бытия
проснется вечно дремлющий художник
и образ нанесет на полотно,
чертам подобный ангельскому лику…
Как в плотно затворенное окно,
ты мне кричишь,
но я не слышу крику.

Сжимая город вымерший в горсти,
ночные облака молчат подолгу,
чтоб мысленно молитвы донести
лишь своему невидимому Богу.
Но Богу дела нет до облаков.
Он за столом сидит в одной пижаме,
воспоминанья прожитых веков
вновь занося в истории скрижали.

Вновь созерцаешь мир, закрыв глаза,
почти ничто, эпохи хромосома,
по гололеду времени скользя,
всем телом ощущая невесомость.
И кажется, теперь уже вовек
предмет не обнаружит свойства падать,
не хватит силы для поднятья век.
Уже никак не ощущает память
желанья власти, свойственного ей,
сильней желанья выползти наружу.
Стремясь увидеть очертанья дней,
глядит фонарь в насмешливую лужу.
С такою быстротой из тьмы квартир
уходит прошлое, сменяясь настоящим,
что кажется: потусторонний мир
в проем окна тебя за ним утащит.

Время напоминает
второпях отправленное письмо,
в котором, как всегда, забываешь
сказать нечто главное.
Очертания поздней осени,
так схожи с ранней весной,
что внешне не различимы.
Город в пространстве плавает,
подобно огромных размеров галере,
чья пьяная матросня
пытается низложить
ранее ею же выбранного капитана.
Фонарь, будто с девушки платье,
на время ночи завесу сняв,
освещает подле себя часть улицы
и символ империи капитала —
банк, из которого все служащие
давно разбрелись по домам,
поскольку даже кесарю кесарево
нет желания отдавать среди ночи.
От переизбытка мыслей недолго сойти с ума,
и среди них одна,
неназойливая, как «между прочим»:
одиночество — это если можешь
быть с кем угодно, но
вновь занимаешь один
в том пространстве позу,
где даже растворенное настежь
огромных размеров окно
не пропускает в комнату
свежий морозный воздух.
В темноте среди звуков
для слуха всегда ощутимей такой:
от жгучих порывов ветра
поскрипывает кровель железо.
И бесполезно,
как небо пытаться достать рукой,
тянуться к тому,
что ушедший век
навсегда от тебя отрезал.

Вечером, когда темнота,
заползая в дом,
старается заполнить мебель
и все предметы,
неполноценный,
как птица с одним крылом,
поистрепавшийся календарь
напоминает о том, что летом
день был более долог,
а ночью небо как решето,
и деревья с листвой,
напоминающие динозавров.
Невозможно прожить
сегодняшним днем
потому лишь, что
сегодня
превратится в позавчера
послезавтра.
А сейчас
лишь часы постукивают
ходу времени в унисон.
Так и вечер осенний уйдет,
растворится, никем не замечен.
И желанье одно:
уж поскольку и должен присниться сон,
лучше пусть будет кошмарным он,
нежели вечным.

Знаю, игла пластинки почти что достигла края.
Вспоминая твой голос, вижу прошлое наяву.
И, снова в пространстве комнат
твой силуэт различая,
я в зеркале отражаюсь, а значит, еще живу.
И значит, хранимы Богом безмолвные стены дома.
Вновь тишину дополнив, времени ход затих…
Если меня не станет,
может, поэт знакомый,
не приходя в сознанье,
новый напишет стих.