Александр Дольский - Пока живешь...

По бревнам моста, как по клавишам,
несли с пирожками пакет
два сына со мною на кладбище
(четыре и девять лет).
Нетрудно погостище в Колпино
найти — с электрички налево.
А там уже смерти накоплено
с японской войны и холеры.

Шагали беспечные мальчики,
мои дорогие шагали,
играли растерзанным мячиком
и спрашивали о Шагале.
—  А как это дяденька с тетенькой
без крыльев летали над Витебском?
— Там кнопка, а выглядит родинкой(?)
нажмешь и летишь над правительством.

Какие вопросы прекрасные,
какие ответы чудесные!
Вопросы становятся баснями,
ответы становятся песнями.
— А что тут за цифры на камешке?
— А время от вдоха до выдоха.
— Мы знаем в метро есть для памяти
отметки у входа и выхода.
— А крест для чего над могилою?
— А это Христа поминание.
На нем он страдал, мои милые.
— А что это значит — страдание?
— А это основа познания,
как жалость, любовь и терпение.
— За что же ему наказание?
— За пение, братцы, за пение.

Один ли вконец поглупевший старик
решил азиатскую склоку,
а может быть, цепью ходов и интриг
мы втянуты в эту мороку?
И вот в мусульманскую гниль и жару
мальчишки из русских провинций
уходят и гибнут там не на миру
за царскую чью-то провинность.

А те, кто вернулся в родные места,
живут как незваные гости...
Кругом воровство, ни на ком нет креста,
и больно от срама и злости.
А честный народ, ненавидя войну
и труся, в домашнем халате
слегка философствуя, ищет вину
в подбитом, нецелом солдате.

Болит к непогоде в плече и в боку
и культя протезом намята,
но мать будет плакать не раз на веку
от счастья, что видит солдата.
А тот, кто пропал (ох, дай бог не в плену!),
для матери вечное горе.
Отца ее тоже убило в войну...
История дышит в повторе.

Троих сыновей я для жизни ращу,
и думаю часто за полночь—
вдруг чаша не минет — я их отпущу
куда-то кому-то на помощь...
А слава Отечества (где же она?)
не стоит единственной тризны.
И только свобода, свобода одна
достойна  и смерти и жизни.

Сидящие тихо в своих конурах
потомки крестьян и придворных,
начальство, богатства пустившее в прах,
компании пьяниц в уборных,
негромкие дети шумливой страны —
чиновники разных сословий,
служители страха — сиречь сатаны,
соавторы всех суесловий,
и многие, многие из хитрецов,
принявшие массу обличий,
сыны, предающие память отцов,
владельцы фальшивых отличий,—

я к вам обращаю мой горький напев,
совсем не надеясь на отзвук.
Так волк завывает, опасность презрев,
приняв исступленную позу.
Взгляните на мир из святой нищеты
тупого прогорклого духа!
За обликом юной, высокой мечты
сокрыта больная старуха.
Над ней насмеялись, прогнав за кордон
Руси интеллект недобитый,
как стадо скотов запирая в загон
потомков славян и семитов.

Прекрасная правда за тьмою гробов
свободу рабам обещала;
и всех победивших в своих же рабов
невидимо вспять обращала.
И если б ошибка, нелепый изъян,
издержки святой обороны...
Но библия счастья, свободы коран
свели в перегной миллионы.
И тщетно поэты и Маркс, и Исус
гармонию в хаосе ищут.
Идеи всегда изменяют свой вкус,
когда воплощаются в пищу.

Один задает благородный вопрос —
другие ответствуют плетью.
Тому ли учил гениальный Христос,
что церковь творила столетья?
И век обращается к вохрам идей упрямо,
безумно, как шизик,—
так стоит ли сытость ленивых людей
одной человеческой жизни?!
Решение горьких извечных проблем
нисходит однажды к поэту.
Но жизнь не выносит решений и схем,
что дарит поэзия свету.

При Сталине, при Молотове — так
Мы говорим, воюя с этим веком;
и вот истории невежественный знак
становится и символом и вехой.
При Джугашвили или при Петре,
при Брежневе, Хрущеве, Иоанне...
И кажется — столетья на дворе,
когда Россия в рабстве и в тумане.

И при любом судьбу благодари,
когда остался цел и не унижен.
Как будто все цари, цари, цари,
а мы — рабы в глуши бетонных хижин.
О, как бы мне хотелось произнесть
не с хитростью, не с ложью, не в цинизме —
Ты помнишь этот свет, благую весть?..
И не при ком-то — при социализме.

Ах, утописты, Ваш великий дух
витает над распятьями мальчишек
седых и юных, что терзали слух
периодами ваших славных книжек.
И до сих пор мы счастливы иметь мгновение,
чтоб правду тихо крикнуть.
Пока нас не заглушат ложь и медь -
доутопические, вечные реликты.

Батманы, па и пируэты, пуанты, мощные прыжки
и куртуазные шажки — как сон — волшебные балеты.
Они наивны и добры, они полны очарованья...
Здесь сладки и легки страданья, нездешни краски и миры.

Но нет здесь плоти без увечий, а сколько судеб пополам!
и пот летит по зеркалам от пируэтов бесконечных.
Носками врозь отроковицы спешат сквозь города бетон,
их аскетические лица, как лица маленьких мадонн.

Их ждут надежды и обманы и с плотью вечная борьба,
и в стае плыть на заднем плане их лебединая судьба.
Но время страсти не разрушит, искусству тяжкому поклон..
Вам — грациозные старушки, кордебалет былых времен.

* * *
Нет в мире высшего блаженства,
чем осознание пути,
когда, достигнув совершенства,
ты все же вынужден уйти,
когда и сердцем и мышленьем
приемлешь равно мрак и свет,
когда легчают сожаленья
о пустоте минувших лет.

И нет лекарства в мире лучше,
от страха стать золой в золе,
чем уяснить, что ты лишь случай,
прекрасный случай на земле,
когда проводишь самых близких
в недосягаемую даль,
когда уже не знаешь риска,
а лишь терпенье и печаль,
когда войдешь два раза в реку,
на дне останешься сухим,
когда прощаешь человеку
его успехи и грехи,
когда по взгляду и по вздоху
поймешь, что сделалось с душой,
когда тебе с другими плохо,
а им с тобою хорошо.

* * *
Нет, ценить не можем мы
того, что нам судьба послала.
Вот так Орфею было мало
вести любимую из тьмы.

Из нелюбви, как из тюрьмы,
мы убегаем с кем попало,
не повернув свой взгляд к началу,
забвеньем облегчив умы.

Но если осенью ненастной
или в другой какой-то срок
нам выпадет внезапно счастье,
мы вдруг умнеем от тревог

и, оглянувшись очень мудро,
опять одни встречаем утро.

* * *
У зеркала ты битый час
сидишь и портишь очень мило все,
чем природа одарила тебя,
что ценно без прикрас.

И примеряешь по сто раз
ты металлические вещи,
в зеркальной заводи трепещут
две золотые рыбки глаз.

О, женщины из всех веков!
Как вы стремитесь терпеливо
пленить безвкусных петухов,
любителей тонов крикливых.

Вот так же на фасаде храма
висит торговая реклама.

* * *
Я все отдал бы, чтобы верить
в твою измену, милый друг.
Я не боюсь тогда разлук,
когда осознана потеря,

и сомневаюсь в той же мере,
в какой горю от страшных мук,
но разорвать порочный круг
боюсь, себя в беде уверя.

И не решаюсь предложить
вопрос жестокий и постыдный.
О, как бы ясно было видно,
что делать — как на свете жить.

И мы молчим, молчим лукаво,
пока молчать имеем право.