Александр Амфитеатров - Дьявол. В быте, легенде и в литературе средних веков
В солнечном мифе Сэт теперь рассматривается не только как злейший и неумолимый враг своего брата Озириса, его убийца и похититель его престола, но также как злая сила в системе двух противоположных мировых начал, так что в этом порядке всякое благо приписывается кроткому и светлому Озирису и всякий вред ставится на счет свирепого и темного Сэта, Вместо прежних лестных эпитетов Сэт теперь обзывается в заклинаниях „аспидом, вредным пресмыкающимся, которого яд сожигает, разбойником, приходящим для того, чтобы украсть свет божества“ и т. д. Красный цвет, посвященный Сэту, потому что в одном из превращений своих он принимал вид красного гиппопотама, объявляется проклятым и в знак войны со злым божеством египетские жрецы закалывают на жертвенниках своих богов животных красной шерсти, словно пленников из враждебной, побежденной армии. Развивается миф о мести Гора за отца своего Озириса и победе его над Сэтом. Страною Сэта объявляется жгучая пустыня — так называемый „Красный“ пояс, обнимающий собой гористую часть восточного Египта до берегов Красного моря и, в особенности, часть пустыни, расположенная к югу нижнего Египта, включая сюда и Синайский полуостров. Здесь вотчина и территория Сэта, и, в силу этого, местности эти почитаются несчастными и отверженными. Таким образом, не перестав быть солнечным богом, Сэт, возможно думать, стал представлять собой, так сказать, отрицательное солнце: сосредоточил в себе злые и губительные стороны беспощадного африканского зноя, которые логика новой развивающейся морали не позволяла более приписывать абсолютному солнцу-добру, Озирису и Гору (Lanzone).
Ведь в выжженных странах древней Африки, по словам доктора Беккера, „восхода солнца всегда боятся… И на солнце смотрят как на всеобщего врага“. Слова эти напоминают древние Геродотовские описания атлантов или атарантов, которые живут во внутренней Африке и проклинают солнце при его восходе, понося его позорной бранью за то, что оно посылает на них и на их страну свой жгучий зной. В настоящее время подобные атланты или атаранты развелись и у нас в России. Г. Ф. Сологуб в романах и стихах своих ведет яростную войну с Солнцем, как злым, враждебным человечеству, богом, Змеем, именно как египтянин сражался бы с Сэтом или его преемником Сатаной. По всей вероятности, отголоски древнего представления о Сэте надо видеть в отношении кочующих цыган к их демоническому божеству, носящему имя Девель (дьявол). Это — великий бог неба (Dewa, Deus). Но он скорее внушает страх, чем любовь, этим вечно живущим на воздухе, гонимым людьми, так как он своим громом и молнией, снегом и дождем затрудняет их странствия, а ночные светила его мешают их темным деяниям. Поэтому они жестоко клянут его, если их постигает какое-нибудь несчастье, а в случае смерти ребенка говорят, что Девель съел его (Тэйлор).
Потребность очистить идею божества от злого элемента растет в еврействе вместе с культурой и приводит иудаизм на ступень христианства, в котором бог безусловно благ, а зло в мире является отрицательной силой, выделившуюся из его компетенции на положение бунтующего могущественного вассала. Является идея Сатаны как черного под-бога, анти-бога, захватившего во власть свою чувственный мир и испортившего его настолько глубоко, что для спасения человечества становится необходимой со стороны самого всемогущего бога великая жертва: сын божий должен предать себя в добычу той самой смерти, которую хитрость Сатаны ввела в мир. Громадный период человеческой истории проходит в христианских понятиях, под такою безусловною и невозмутимою властью Сатаны, что от нее не могут избавить человека ни вера в бога, ни добродетельная жизнь: все ветхозаветные святители очутились, по смерти, в аду, вместе с лютейшими грешниками. Словом, с лишком пять тысяч лет церковного счета Сатане было не о чем беспокоиться: тяжелые дни наступили для этого вассала, привыкшего быть королем, только с приближением Искупителя. И идея Сатаны к моменту этому была уже настолько могущественна в иудейском мире, что евангелие выводит Сатану дерзнувшим на, — казалось бы, по существу своему бессмысленную, — попытку искусить самого Искупителя, а апостол христов изображает дьявола львом рыкающим, ищущим кого поглотити.
Акт искупления свершился, но мир его не ощутил или ощутил столь частично, что за Сатаной, потерявшим из ада великое множество спасенных христом мертвых, остались неисчислимые миллионы живых в настоящем и будущем, причем последнее оставлено бессрочным. Угроза страшного суда над человечеством, в котором будет низвергнут князь мира сего, обещает только внезапность расправы этой, которой прекратится и время. Но историческое течение веков после Искупления не явило себя в человеческих глазах практически различным от течения веков до Искупления. Последнее, таким образом, принимает в воображении верующих вид как бы счастливого перерыва между двумя долгими пытками. „христос разбил врата адовы, проник в царство мрака, вывел населявших бездну; но вслед затем врата снова укрепляются, мрак сгущается, и бездна вновь заселяется“. И никогда на земле не было столько речи о Сатане и не боялись его столько, как — в искупленном христианском человечестве, после победы христа над вечным врагом. Напрасно ап. Павел уверял свою паству, что победа это совершенная и окончательная, и что царь смерти уничтожен смертью христа. Зрелище настоящего было против него, и христиане, веря в решительность победы христа над Сатаной, предпочитали, однако, относить ее, вслед за Апокалипсисом Иоанна, на конец мира. В текущей же жизни, среди разлагающейся языческой культуры, они и чувствовали Сатану и трепетали перед ним более чем когда-либо. Отпечаток извечного зла, зримый каждому хоть сколько-нибудь философскому уму, не мог быть стерт одним прикосновением религиозной доктрины. На Сатану было взвалено так много ответственности, что убрать из мира столь деятельную и творческую силу оказалось весьма нелегко: она густо обволокла землю своими следами, и „нежный душистый цветок учения христова едва пробивался сквозь эти слои“ (А. Граф). Не творением ли Сатаны был пестрый политеизм, который очаровывал и соблазнял души? Юпитер, Минерва, Марс и все боги Олимпа, не были ли его воплощением или, по крайней мере, служителями его воли, исполнителями его планов? Жизнерадостная роскошная культура язычества, процветание искусств, отважная философия, власть богатства и честолюбия, идеалы любви и праздности, беспредельный разврат, не его ли все это обманы, не способы ли и орудия его владычества? Римская империя — не царство ли Сатаны? О, конечно. Это — Сатану обожают в храмах, это его славословят на публичных празднествах, это — Сатана сидит на троне цезарей и триумфатором восходит на Капитолий.
Так-то значение Сатаны росло для христианского воображения в зрелище языческого мира, окружавшего горсть христиан своим красивым величием. Во всяком проявлении практической жизни, вокруг шумевшей, христианин видел отражение вечного врага христова, который, после своего поражения, как будто еще больше обозлился, осмелел и усилился, Ядовитее гидры и многообразней Протея ползет он из каждой щели житейской, наполняя ужасом и унынием христианские души. Тертуллиан и другие советуют и внушают прекратить всякое общение с язычниками, отказаться от их игрищ и празднеств, от профессий, так или иначе соприкасающихся с идольским культом. Ну, а тогда — жить-то как же? И, если даже умудришься, как быть уверенным на этой земле и в этом воздухе, пропитанных нечестием и грехом, что сохранишь чистыми мысль свою и сердце?
Но Сатане мало соблазнов и козней, так сказать, оборонительных. Он переходит в наступление, со всех сторон осаждает вновь основанную церковь, день и ночь таранит он ее стены и успешно пробивает их, то стараясь утопить христову веру в крови воздвигаемых гонений, то увлекая бесчисленное множество агнцев паствы христовой в пагубные ереси. Наглядность столь очевидно царящего зла все более и более смущает веру в победу христову как факт, уже бывший, и обостряет надежды на второе пришествие, которого ждут скоро, скоро, и вдохновенные ясновидцы, вроде автора „Апокалипсиса“ Иоаннова, упования эти подогревают своими обещаниями.
Но второе пришествие не спешит, и извечное зло стоит, как было, и даже растет. Тогда, под давлением этой бесспорной осязательности, в христианстве начинается реакция в сторону дуализма. Церковь выделяет множество еретических сект, из которых многие проповедуют дуалистическое христианство, мало чем отличающееся от персидского язычества. В теориях гностиков Сатана вырастает значением, понимаемый уже не как порочный и падший узурпатор, подхвативший отпавшие от божества средства и свойства зла, но как создатель вещественного мира, как самостоятельное и независимое злое начало, современное добру и находящееся с ним в борьбе. Это возвеличение Сатаны не остается без влияния на теорию искупления. Климент Александрийский (ум.217) и Ориген (ум.253) еще утверждали, что вся тварь, не только люди, но и сам дьявол, рано или поздно возвратятся к богу, а бл. Августин (354–430) уже полагает, что бог спасет лишь немногих избранных, большая же часть рода человеческого достанется в добычу дьяволу.
