Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Жокеев развелося – страсть,
Лихих наездников по сотне.
Одни галопом славят власть,
Другие шагом – день субботний.

Тебе, любовь, мы не изменим.
Метелью фыркает на нас
Неисчерпаемым ячменем
В веках откормленный Пегас.

И пусть одни кричат: заезжен,
Куда ему, куда лететь!
И пусть другим он слишком нежен,
Чтоб грудью рвать созвездий сеть.

Мы голову к лебяжьей вые,
И – чрез закат, и чрез рассвет,
Чрез все преграды огневые,
Чрез всю вселенную – поэт.

Во мне позвякивают звенья
Еще не начатых поэм.
Не знаю, кто мне вдохновенья,
Душа переночует с кем.

Любимец был какой-то Надсон,
Весенний, падкий на скандал.
Ах, я боюсь, друзья, признаться,
Что я Тарзана не читал.

А дрянофил наш Облаковский…
Похож на клоуна и льва.
Пиит Республики Московской
Мне перепонки волновал.

Куда забраться мне, бродяге, –
Не к старикам ли в старый дом?
Иль, может, выстроить мне лагерь
На берегу том золотом?

И там бродить и волны слушать,
И бури ждать, как ночи тать.
Быть мужем вероломным суши,
О пене голых волн мечтать.

Так вот оно, море, какое.
Стихия бесформенных форм.
Засеян в подводном покое
Неслыханный бешеный шторм.

Зеленое, синее, черное.
Шумящий волшебнейший рост.
Вспухают незримые зерна.
И пена растет из борозд.

И сыплет, что яблони в мае.
Сугробы. Метелицей, что ль?
И сердце метет свою боль,
Стихия стихии внимает.

И зреет на дне, хорошеет
Жемчужница, глубже ростки.
Приснились ей талии шеек
В объятьи сокровищ морских.

В цилиндре образа частенько
Я посиять, друзья, не прочь.
На струнах строк люблю потренькать
В испепеляющую ночь.

Один купался я в закате.
Деревьев черный дым висел.
Сосед мечтает: видно, спятил,
Не гасит света мой сосед.

А я зари влюбленный сторож.
У двери золотой стою.
Один, один. С зеленых стор уж
Рассвет сползает в мой приют.

Прянее он старые мне вести,
Что снова чье-то торжество,
Что в небе звездных нет отверстий,
И можно солнце влить в него.

И буду днем я вам враждебен,
О, струны скомканные строк.
Поэты странное отребье.
Стихия – мать, а батька – рок.

В цилиндре черном и вертлявом
Банкир, и кучер, и поэт.
В карете мира тонкий дьявол.
Как барин. В черном разодет.

Вчера видал, конь мира пал как
На мостовой в кругу зевак.
В колоннах банка – катафалка
Останки золотые. Звяк.

И в мир глядит потусторонний,
Певец глядит и славит сон.
И этот мир строфой хоронит.
Зато в цилиндре черном он.

Не завянут, не замолятся
Незабвенные года.
Загубила добра молодца
Забубенная беда.

Как седлал росою мытаго
Стрекопытаго коня.
Завязал с зарею битву он, –
Звезд-затворов стрекотня.

Залегла змея – дороженька
В синем поле у села.
Добра молодца художника
Звоном звеньев заплела.

В том селе торгуют дешево
И любовью, и пшеном.
Песня смеха скоморошьего
Не смолкает за окном.

Не ходи ты зачарованно,
Той дорожкой не ходи.
Из дремучих вечеров она
Заползла к твоей груди.

Кремнями крепкими Кремля
О небо стукнулась земля,
Из стали звезды выбивая.
И синь зажглася мировая.

И вьются радио сигналы
По голубым путям миров.
В такую ночь земля узнала,
Как с рог Изиды снять покров.

Вон там она, где в безднах роясь,
Клубится млечная струя,
Где Ориона яркий пояс
Блестит застежками тремя.

На голубом лугу пасется.
Кузнечиками звездный бой.
Коровкой божьей божье солнце
Ползет по коже голубой.

Жует, молчит, и синей крови
Я чую песнь в ее груди.
И синей бездной взгляд коровий.
И вечность падалью смердит.

И пред убожеством богини
Упала вновь толпа миров,
Карабкаясь по скалам синим,
Целуя содранный покров.

На синеву опять накинуть
Хотят таинственную сеть.
Но легче льву давать мякину,
Чем двери тайны запереть.

Клубится фимиам легенд,
На блюдах горизонтов лица.
Опять твой нежный ум двоится,
Сними пенснэ, интеллигент.

Теперь не вещие глаза,
Теперь лишь вещи только руки.
Уж топорами молний рубит
Светлицу новую гроза.

Зайди омытый ей и стань
У закаленного станка ты.
Плевать на томные закаты,
Сдерем их золотую ткань.

Вон там за рощей, где туман,
Луны причалила ушкуя.
Уж, буйной дробью звезд воркуя,
Бушует небо – барабан…

Клубится фимиам легенд,
На блюдах зорь кровавых лица.
Опять твой нежный ум двоится,
Сними пенснэ, интеллигент.

От Мнемозины только девять
У Зевса было дочерей.
Ах, я боюсь его разгневать, –
Я имена забыл, ей-ей.

Одно я помню… Вот нелепость!
Сидеть на пне и не мечтать,
А всю историю и эпос
В свою записывать тетрадь.

То имя: Клио. Знала меру,
Покойно мерила строкой.
И, говорят, тайком Гомеру
Дарила, как глаза, покой.

Но тот к иной невыразимо
Таил безмерную любовь,
И люто северные зимы
Ковали солнечную кровь.

Быть надо лириком сперва,
Чтоб начертить в веках слова
Во имя вечного союза:
О ты, эпическая муза.

Никто не знал, чей пламень жег там
И перья вырывал из крыл
И знаменем тревожно желтым
Останки вечера закрыл.

А те объевшиеся дали,
Что солнце разжевали всласть,
Ушами желтыми прядали,
Точили молниями пасть.

Из глаз домов глядели люди.
Блистали храмы. Жуткий вид.
Гроза ль неслыханная будет,
Иль это пригород горит?

Мир был один, и было не с кем
Рассыпать ливень серебра,
И долго тьму мешал он с блеском…
Такой закат любил Рембрандт.

Чем туже память я сжимаю,
Тем глубже то, что позабыл.
Какому яблочному маю
Я подарил свой первый пыл?

Поила медом и кружила
Зари янтарная мятель.
У сумерок взбухали жилы…
Что в лепестках страниц, – не те ль?

Не те ль, что вьются неустанно
И хлещут песней по ночам,
Когда затянутые раны
Безумец ковыряет сам?

Заката распустились маки
И облетели в тот же час.
И в голубом хрустальном мраке
Хмелеют диски чьих-то глаз.

И кто-то близкий необъятный
Тихонько к сердцу подошел,
И гранит в безднах бриллианты,
И грез натягивает шелк.

Забуду час теперь который,
Забуду я который век.
Уйду я в синие просторы
По лунной матовой траве.

Забуду миф о солнце милом,
Я ванну лунную приму.
Влюбился в мертвое светило,
Что шлейфом по столетьям – тьму.

И сил у мира не хватает,
Чтоб лунный вытравить загар.
И кожа сердца золотая
Звенит, звенит от стрел врага.