Игорь Северянин - Том 2. Поэзоантракт

Элен себе искала компаньона,
Желая в заграничное турнэ;
Жан, встретясь с ней, сказал: «Je vous connais:
Вы — греза Гете и Тома — Миньона.

Хоть греза их, положим, без шиньона,
Я, — все равно, — готов продлить свой сон…
Итак, Элен, Вы для меня — Миньона,
Чей образ воплотился в Арнольдсон».

Пусть, пусть года — нещаднее пирата,
Все ж Арнольдсон — конечная Сперата,
В ее душе святой огонь горит.

О время, вредия! Смилуйся и сдобрись, —
О, подожди стирать слиянный образ
Двух гениев в лице одной Зигрид.

Есть где-то край… Есть где-то край волшебный,
Где небеса и море — бирюза,
Где все поет кому-то гимн хвалебный,
Где мысль — огонь, и чувство где — гроза.

И этот край, с его очарованьем,
С его мечтой, струистой, как гранат,
С его огнем, с его благоуханьем
Зовет любить чарунья-Боронат.

Там, вблизи от пышных гридниц,
Где князья в кругу бесстыдниц —
  Полюбовниц правят пир,
Где истомны горностаи
И блестят при люстрах стаи
  Безалаберных рапир,
Там разбросились избушки
На темнеющей опушке
  У заросшего пруда.
А в избушке все холопы,
Столяры да землекопы
  Все сподвижники труда.
У владельца, как нарочно,
Мысль разнузданно-порочна,
  И каприз его — закон.
Все боятся, все трепещут,
Видно, больно плети хлещут,
  Извиваясь, как дракон.
Княжич Ор из зла изваян.
У кого такой хозяин,
  Тот и жизнь готов проклясть.
Раз случилось, что Глашурка,
Миловидная девчурка,
  Пробудила в князе страсть.
Что приказано — исполни,
А не то, мгновенней молний,
  Вспыхнет гнев, — тогда конец.
И Глафиру шлет к тирану,
Затаив глубоко рану,
  Старший брат ее, кузнец.

Глазки Глаши — васильковы,
Озарят они альковы,
  Точно звезды декабря,
Пробуждают в князе зверя,
В страсть свою всесильно веря,
  К пылу новому храбря.
Не кляла Глафира доли,
Полудикая дотоле,
  Забрала над Ором власть.
Плеть его давно не хлещет,
Перед Глашей Ор трепещет,
  Проклиная втайне страсть.
Что поделать! мозг бессилен,
Точно днем при солнце филин, —
  Село чувство на престол.
Всем привольно, всем вольготно,
Всем поется беззаботно,
  Весел в праздник людный стол.

Честь сестры оберегая,
Думал Петр: «Пускай другая,
  Но не Глаша — без венца».
Он один грустил в поместье,
И создался способ мести
  Вдруг в мозгу у кузнеца.
Что вы скажете! вот смех-то!
Когда радостно у всех-то,
  Положительно у всех,
Вздумал мстить крестьянин честный,
Замуравлен в мысли тесной,
  Что любовь без брака — грех.

Эх ты, матушка Россия,
Просвешенье, как Мессия —
  Не идет к тебе, хоть плачь.
Ты сама себе заноза,
Ты сама себе угроза,
  Ты сама себе палач!

Страна облачается в траур —
Великий поэт опочил…
И замер от горя преемник,
Чей гений певец отличил.

Театры беззвучны, как склепы;
На зданиях — черный кумач;
Притихли людей разговоры;
Бесслезен их искренний плач.

Лишилась держава пророка,
Устала святая звезда,
Светившая темному миру
Путь мысли, любви и труда.

Унылы холодные зори,
И мглисты бесцветные дни,
А ночи, как горе, глубоки,
Как злоба, жестоки они.

Рыдают воспетые ветры,
Поют панихиду моря,
Листву осыпают деревья
В июне, как в дни сентября.

Сияет торжественно лавра,
Но сумрачны лики икон;
Выходит старейший епископ
Из врат алтаря на амвон.

Выходит за ним духовенство, —
Оно в золоченой парче.
Кадило пылает в лампаде,
Лампада мерцает в свече.

Толпой окруженный народа,
Подходит к собору кортэж;
Но где же стенанья и слезы,
И скорбные возгласы где ж?

В толпе и природе затишье —
Ни жалоб, ни воплей, ни слез:
Когда умирают поэты,
Земное под чарами грез.

Несут светлоокие люди
Таинственный гроб к алтарю,
И славят церковные хоры
Загробного мира зарю.

Над гробом склонился преемник —
Безмолвен, как строгий гранит —
С негреющим солнцем во взоре
И лунною сенью ланит.

Он смотрит на первую маску:
Смерть шутит жестоко и зло…
Он видит — как лилии руки,
Он видит — как мрамор чело.

Что смолкли церковные хоры?
Что, в диве, склонилась толпа? —
С небес светозарною дымкой
Сквозь купол струится тропа.

По этой тропе лучезарной
Снисходит поющий эдем;
То звуки нездешних мелодий!
То строфы нездешних поэм!

Очнулся скорбящий наследник,
Он вещую руку простер;
И солнце зажглося во взоре,
И вспыхнула речь, как костер.

— Живи! — он воскликнул; и тотчас
Поднялся из гроба поэт;
Он был — весь восторг вдохновенья,
Он был — весь величье и свет!

Он принял от ангела лиру
И молвил, отбросив аккорд,
Земною кончиною счастлив,
Загробным рождением горд:

— О, люди друг другу не верят…
Но лгать им не станет мертвец:
Я песней тебя короную,
И ты — мой наследник, певец!..

Когда же расплылось виденье, —
Как жизнь, неразгаданный гроб
Хранил в себе прах, еще юный,
И ждал его червь-землекоп.

От чар пробужденная лавра
Не знала, — то чудо иль сон?…
То знал коронованный песней,
Но тайну не вытаит он.

Бряцала ли лира в соборе,
Спускался ль заоблачный мир,
И кто был преемник поэта —
Пророк или просто факир?…

Я шел крещенским лесом,
Сквозистым и немым,
Мучительной и смутной
Тревогою томим,
Ночь зимняя дышала
Морозно на меня,
Луна лучи бросала
Холодного огня.

Таинственностью леса
И ночи тьмой смущен,
Я шел, и мне казалось,
Что кем-то окружен —
Холодным, как дорога,
Нездешним, словно Бог,
Неясным, как тревога,
Но кем, — я знать не мог.

Деревья заредели
И вышел в поле я;
А там, вдали, мерцали
Уж огоньки жилья.
Загадочной тревогой
Все более томим,
На лес я обернулся,
Завороженный им:

На ели-исполины
Луна, бросая свет,
Второй Екатерины
Чертила силуэт.
Казалось мне: три ели
Как в сказочном кругу,
Царицу воплощали
В сверкающем снегу.

Казалось, три вершины
В слиянии своем —
Глава Екатерины
Под белым париком.
Ветвей же пирамида
Подсказывала мне,
Что в мантии царица
Предстала при луне.

Красивой головою
Она качала вновь:
Знать, ветром колебались
Вершины их стволов.
Прорезали мгновенно
Мне мысли мозг, как бич,
И мог я вдохновенно
Виденья смысл постичь:

Царицы привиденье
Над лесом, в тихом сне,
Всей жизни измененье
Вещало молча мне.
Я вспомнил, что в сияньи
Порфиры золотой
Она не мало блага
Вершила над страной;

И вспомнил я преданье,
Что этим же путем
Из города, при море,
Рожденного Петром,
Она езжала часто
До шведского дворца,
Доставшегося смертью
Последнего борца:

Что ею на дороге
Поставлены везде
Внушительные боги
В чугунной красоте;
Что эти истуканы,
Признательные ей
За их созданье, призрак
Являют для очей.

И мысли, как зарницы,
Сверкали в голове
Пред призраком царицы
В морозной синеве.
И как все изменилось
Под царственным венцом,
Так мне теперь казалось —
И в бытии моем

Произойдет по воле
Великой из цариц…
И я на снежном поле
Упал пред нею ниц.