Константин Левин - Признание. Стихи

Он видит черные дома
И проникает в комнаты,
Где женщины, как жизнь сама, —
Несчастливы и скомканы.
Их ожидает ночь и страсть,
Вполне обыкновенная.
Их ожидает жизнь и транс
И скука неизменная.
Иную, может быть, роман
Мадам де Сталь зачитанный.
Иную, может быть, обман,
Холодный и рассчитанный.
Им надо, надо от зари
То лгать, то благородничать,
И томно ехать в Тюильри,
И сводничать, и модничать.
Переписавши векселя,
С ростовщиком кокетничать,
Пить за здоровье короля,
О королеве сплетничать.
Знать, кто влюблен, кто не влюблен,
Немножко в бога веровать
И только ледяной поклон
Виконту Д. отмеривать.
И задыхаться от румян,
Шутить и петь, однако.
И, наконец, попасть в роман
Его, Бальзака.

Выцвели мои глаза,
И любить меня нельзя,
А когда-то было можно,
А теперь уже нельзя.

Сморщились мои уста,
Говорят, что неспроста:
Миловали, целовали
Без венца и без креста.

А была-то я вкусна
И богата, как казна,
Хоть была простого званья,
Не графиня, не княжна.

Не графиня, не княжна
И не мужняя жена.
Говорят, отбаловала,
Наступила тишина.

Отшумел последний бал,
И драгун мой ускакал,
Наш известный сочинитель,
Пишет выше всех похвал.

Он прославился весьма
Канительностью письма.
И, однако ж, не хватило
Нервного ему ума.

Я, которая была,
Я, огонь и кабала,
В этой книге не воскресла,
А навеки умерла.

Дай-ка, Дуня, полуштоф
И гони ты их, шутов,
Тех облезлых кавалеров,
Выщипанных петухов.

Мне тебя любить нельзя,
И тебе меня не надо.
Длинные твои глаза
Пострашнее звездопада.

Проходи же стороной,
Я с тобой не баловался,
Я кобылкой вороной
Просто так полюбовался.

Свежим сеном похрустел,
В торбе мордою похрупал,
Ни страстей, ни скоростей,
Проходи ж, играя крупом.

Там, гарцуя при луне,
Силушкой другие пышут.
О тебе и обо мне
Не напишут, не напишут

Русской прозою литой,
Содержательной и честной,
Знаменитый Лев Толстой
И Куприн весьма известный.

Кто, как Лидия Степановна,
Непутевого поймет?
Оступившегося, пьяного
Мягкой ручкой обоймет.

Отведет соседа хворого
К знаменитому врачу,
Где не надо, врежет здорово
Безыдейную речу.

Тихо сбычится, такая ведь,
На удар — двойной удар.
Ни армян не даст обхаивать,
Ни евреев, ни татар.

А когда блеснут на улице
Синих глаз ее огни,
При народе расцелуется,
Но чтоб что-нибудь — ни-ни.

А когда, хвала всевышнему,
Сабантуй к ней входит в дом,
Пироги какие с вишнями,
С яблоками, с творогом!

Нет стола на свете лучшего!
Ресторациям — хана!
Выручать, учить, приючивать
Кто сумеет, как она?

Но кого же станет жечь она,
Иссушать, сводить с ума?
Добродетельная женщина
Как бесснежная зима.

Хороший был старик Саид Умэр,
Дубленый и серебряный татарин.
Все знал про лошадей и все умел
И был за то аллаху благодарен.

Весьма приметен, хоть и невысок,
Был скор и прям для старого мужчины,
И белый шрам бежал через висок,
Перерубая жесткие морщины.

Бывало, за день не раскроет рта,
Толчется меж коней, широкогрудый,
Батыя забубенная орда
В нем с турками перемешалась круто, —

И вышел ничего себе замес.
А в девяностые примерно годы,
Наехавши сюда из разных мест,
Томились барыньки — каков самец! —
На лоне расточительной природы.

Но тех забав сошел кизячный дым.
Запомнилось другое в полной мере:
Как раза два беседовал с Толстым
О лошадях, о жизни и о вере.

Мне было девять, шестьдесят ему.
И я за ним ходил, как верный сеттер,
В той, довоенной Гаспре, в том Крыму.
Годок стоял на свете тридцать третий.

Когда меня, плохого ездока, —
Не помогли ни грива, ни лука —
Конь сбросил, изловчившись втихомолку,
Тяжелая татарская рука
Мне на плечо сперва легла, легка,
Потом коню на трепетную холку.

Он примирял нас, как велел аллах,
И оделял домашней вкусной булкой,
Старик в потертых мягких постолах.
Ах, как же бредил я такой обувкой!

Но вышло расставаться. Ухожу.
Прощаемся в рукопожатье твердом…
Как было в сорок первом — не скажу,
Но вот что деялось в сорок четвертом.

В тех, главных, что-то дрогнуло усах.
Судов не затевали и для вида.
На «студебекерах» и на «зисах»
Та акция вершилась деловито.

В одном рывке откинуты борта.
В растерянности и с тоской немою
Стоял старик, не разжимая рта,
Глядел на горы, а потом на море.

С убогим скарбом на горбу в мешке
Сгрузился он с родней полубосою.
Нет, не укладывается в башке,
Что мог он к немцам выйти с хлебом-солью.

Быть может, кто и вышел. Этот — нет!
Не тот был норов, и закал, и сердце.
В степи казахской спи, татарский дед,
Средь земляков и средь единоверцев.

Я был на свадьбу приглашен
Товарищем старинным.
Меня намного старше он
Годами был и чином.

Он в душу мне вошел навек
С той ночи госпитальной,
Военный, крепкий человек,
С его судьбой печальной.

Но не хочу на чей-то суд
Или на чью-то совесть
Нести, как многие несут,
Его глухую повесть.

Скажу одно: в чужой стране
Никто цветов постылых
Его парнишке и жене
Не носит на могилу…

Был приглашен на свадьбу я,
Хоть свадеб не любитель.
(Надеюсь, никого, друзья,
Я этим не обидел.)

И я на свадьбе той сидел
До самой белой зорьки,
Со всеми пил, со всеми ел,
Кричал со всеми: «Горько!»

Артиллерийского полка
Там офицеры были,
Да три-четыре земляка
Приехать не забыли.

Со всеми пил, про долю пел
Ямщицкую степную…
Но, может быть, один глядел
На карточку стенную.

Немало карточек таких,
В багетах небогатых,
В домах встречал я городских
И наших сельских хатах.

И были многие с каймой,
И без каймы случалось…
И эта, о которой речь,
От всех — не отличалась.

С нее смотрел, смотрел на пир,
На свадебные лица
Пехотный властный командир
Со шпалою в петлице.

Ни с кем он не был тут знаком
И как бы удивлялся,
Что за его родным столом
Чужой народ собрался.

Наверно, кончилась война,
Решил он по-солдатски.
Недаром пьет вино жена,
Недаром столько штатских.

Но ничего он не сказал…
А мы все глуше пели.
И лишь одни, одни глаза
На тот портрет глядели.

Такой нездешнею тоской
Глаза светились эти,
За все года мои какой
Я не встречал на свете.

И столько просьбы было в них,
И веры, и печали,
Что громкий пир наш вдруг затих
И многие привстали.

И старой песни той слова
Вдруг стали неуместны.
Молчит солдатская вдова,
Солдатская невеста…

И встал тогда мой старый друг,
Взяв женщину за руку,
Как будто вновь ее из рук
Уводят на разлуку.

Он встал, солдат. Один он был
За них двоих в ответе,
А эту женщину любил
В последний раз на свете.

Так что ж судьба ее ведет,
Силком влечет — не лаской —
В тот первый, в сорок первый год,
Назад, к Волоколамску?

И от дороги прочь, и там,
Отнюдь не под ракитой,
Лежит пехотный капитан,
Ее супруг убитый.

Был тих наш пир. И тишина
Была себе не рада…
Отечественная война
Стояла с нами рядом.

И каждый в рот воды набрал,
А надо, надо знать бы —
Нас друг не на поминки звал,
А все-таки на свадьбу…

И молвил старый мой солдат: —
Бывают свадьбы краше…
А мне дороже всех наград
Молчанье это ваше.

Затем, что, как там ни сласти —
Горька навеки память… —
О, как хотелось мне найти
Слова между словами!

Сказать ему их не красно,
Но только по-солдатски.
И раз не допито вино —
Допить его по-братски.

Но не придумал я тех слов,
Единственных и верных,
И был все так же круг суров
Друзей нелицемерных.