Филипп Жакоте - Прогулка под деревьями

Это почти невидимое движенье
в густом тумане
как если бы там
низко проносились птицы

Птицы, цветы, плоды — да, я призывал их я их
видел, показывал всем, говорил:
«воплощенная хрупкость — и дивная сила»,
говорить-то легко! о, как просто — подбрасывать в воздух
оболочки пустые, забывшие тяжесть вещей!
Илии колесницу из зерен, зарниц и созвездий
так хотелось построить, хотелось одеться
в светлый воздух — как птицы небесные или святые…

О знамения легкие, шалаш из туманов и искр,
юность… но вот
со скрежетом двери закрылись —
одна за другою.

Но, всему вопреки, я еще говорю
не прибоем крови, не легким крылом несомый,
без восторгов, волшбы
всеми богами, чародеями всеми забытый
с давних пор посмешище нимф
прочь бегут, как увидят — даже у ласковых речек
даже на ранней заре,
                                но я говорю, с упрямством
школьника, что, склонившись над партой
свое вырезает имя,

твержу упорно, хоть больше не знаю слов,
и скорей всего ошибаюсь —
ибо истинный путь — он прям, как стрела любви,
летящая к цели — на закате пылающей розе,
я же иду, опираясь на темную трость
запинаюсь, топчусь, — и топчу
травку чахлую, что на обочине сеял
свет — для путника с сердцем бесстрашным,
не таким, как мое…

Да, да, да, я видел смерть за работой
да и что там смерть — просто видел время
близко, рядом со мной и во мне самом — и уже насмотрелся.
все, довольно! Каждый мог бы немало сказать о страданье…
Но на свете еще кое-что его ножу неподвластно
Или рана затянется тут же — как барки след за кормою…

Пусть и дальше летят в меня эти каменья
времени, истребившие фей и богов я
быть может пойму остается ли что после их уходов,
                                                                         падений…

А вдруг оно видимо глазу, как этот
промежуток в нашем саду, между липой и лавром,
или лицом ощутимо, как ветер холодный,
когда просто идешь по делам
или если взял и рискнул
показаться наружу…
интересная мысль, но какая на свете мысль
залатает разрывы телесной ткани?

Человек стареющий полон видений
твердых словно железо — из разных дней своей жизни.
не ждите, что будет он петь в ошейнике этом с шипами.
Когда-то уста его светом лучились, а ныне
он резонерствует или молчит.

Да, поговорим о радости или о боли
или докажем — почти без труда
тщету бытия. Порассуждаем
как я вот сейчас, в комнате этой,
не ставшей пока еще грудой руин, зашевелю губами
не сшитыми нитью суровою смерти —
пока что.
Но кажется мне, что подобные речи —
пусть они кратки или пространны
нетерпимы, темны и словно бы слепы,
не касаются цели своей — и вообще никакой, а кружат
и кружат бесконечно, опустошаясь все больше,
а в это время вдали — или близко совсем
то, что ищем мы тщетно, — обитает и дышит.

Тогда задача слов — открыть, явить
невыразимое, над чем они не властны
 свою непостижимую изнанку?

И снова я блуждаю в них и снова
они мне застят мир, и я не в силах
справляться с ними, между тем опять
я вижу в недоступном отдаленье,
как ключ блестит в траве, недостижимый,
к закату день, и угасает свет
усталых глаз…

Огради меня, черный хрусталь прохлады, простор
черный. Так легко колеблются листья,
словно мысли спящих детей. Я вхожу
в расстоянья прозрачные — слыша, как время
идет через сад, как течет от одной
дальней крыши — к другой
и, все выше и выше, взлетает — от созвездья
к созвездью; это движется ночь.

Я немного пройдусь, перед тем, как подняться к себе,
что там ждет — нежность или бесстрастье подруги,
ласки прислужниц из снов? старческий лик исступленный?
Свет дневной, удаляясь
— словно покров —
виден только на миг — опадает вокруг
дивных ног обнаженных —
                                        женщина из хрусталя
и эбена, стройная, в черных шелках — явилась.
Сияя, из глаз ее смотрят в меня, может быть,
звезды угасшие, взоры тех, кто давно среди мертвых.

Свет исчез, но затем мне открылось
пока время течет, и пока я ступаю
по саду, за временем вслед, —
                                               иное совсем —
не красота, за которой мы вечно в погоне,
нездешнего бала царица, куда нас никто не позвал,
где золотые аграфы ни на одном не сверкнут наряде —
совсем иное — но сокровеннее, ближе…

Тени недвижны, кусты трепещут едва, и краски
тоже они смежили. Теперь темнота
землю омыла.
                     Исполинская дверь
многоцветного дня развернулась
на невидимых петлях, и в ночь я вошел,
вышел я, наконец, и иду, и время проходит,
эта дверь вслед за мной исчезает…
                                                     Темнота — уже не стена
в пятнах сажи сгоревшего дня,
я ее одолел, этот воздух и чист и безмолвен,
и иду я вперед посреди неподвижной листвы,
наконец-то могу сделать эти шаги; стал я легок,
как воздушная тень,

времени блещет игла вверх и вниз по черному шелку,
но в руках у меня больше нет портняжного метра, а только
прохлада, темная свежесть,
аромат ее легкий, уже предрассветный.

(Так недолго длилась — эта прогулка по саду,
но волшебней была, чем встреча с магом иль богом.)

Незнакомка в слова кои проскользнула
в кружевной вуали, сквозь нее мерцают
две жемчужины — или множества — слезы, глаза?
Вышла должно быть она из обители снов,
платьем меня по пути задела
иль этот шелковый шелест — ее косы и плоть?
и вот я за нею иду, потому что бессилен
и немолод уже — так преследуют воспоминанье;
не догнать никогда — как и всех остальных,
кого ждем у ворот — или у входа в каморку,
день, вернувшийся рано, их запирает на ключ.

Я знаю, что не должен был впускать
ее я в душу; но ужель нельзя
немного дать ей места — пусть войдет
та безымянная, чей аромат мы пьем
дыханье сладостное, еле слышный шепот —
и удалится пусть — недостижима
навеки, вдоль аллеи, где горят —
бумажные фонарики акаций…

Позвольте мне позволить ей уйти, взглянув последний раз,
ее покину, но не заметит ничего она,
потом взойду по ступеням усталым
и, лампу засветив, начну писать,
когда б я смог! — точней и обнаженней.

Облака ноября, темные птичьи стаи, вы за собою влечете
и роняете на вершины гор понемногу
белые перья ваших подкрылий,
зеркала пустынных дорог, канавы и рвы,
все заметней, просторней земля — могила
и колыбель травы,
                            их тайная связь,
возможно ль, что мы однажды
перестанем ее ощущать?

Прислушайся, слушай — сквозь эти стены,
любые стены, сквозь нарастающий шум
внутри тебя и снаружи —
слушай… И черпай в невидимых водах,
к ним, быть может, приводят еще овец незримых,
за другими вослед, извечно, они пришли
молчаливые, млечные, в тихих лучах заката
(солнцу покорные, с ранней зари
брели они вдоль безмерного луга),
чтоб глотать этот свет, не гаснущий ночью —
он только чуть подернется тенью,
как покрывается стадо плащом дремоты.

…Будет ли небо к нам милосердно всю зиму,
терпеливый пахарь, погрузивший в землю свой лемех,
где Венера наверно могла отразиться
между комьями грязи и дымкой зари,
увидит ли он, как в марте, над самой землею
иные совсем проклюнутся травы?

Временами слезы к глазам подступают —
родника рожденье,
над озером влажная дымка,
внутреннее ненастье,
вода, соленная горем.

О чем еще просить богов далеких,
слепоглухонемых, о нас забывших —
дезертиров и трусов —
как не о том, чтоб из каждой слезы

ближнего
в почве незримой возрос
колос неистощимый?

Вечер, зима:
                    порой заоконный простор похож
на старинную комнату с деревянными стенами
синие шторы на окнах — они все темнее
на них мелькают блики огня
потом у стены вдруг засветится снег
словно холодная лампа.

Или это луна, и она, поднимаясь все выше,
омывается от испарения наших дыханий,
и от пыли и праха?

Смотри и слушай: не встает ли нечто
из-под земли, из больших еще глубин,
как свет, наплывами, как воскресающий Лазарь,
пораженный, подхваченный взмахами медленных крыльев
белых — тут все на миг замирает
и мы предстоим, трепеща — и тогда
нисходит с небес, с высот еще больших,
навстречу другая стая, еще белее,
ведь она не прошла сквозь грязные корни,
и не летят ли они друг к другу
быстрее, еще быстрее, как будто это
встреча влюбленных?

Ах, думай об этом всему вопреки, тверди,
что увидеть такое возможно,
что и мы вот так же бросимся к ним навстречу,
но незримо, под грубой овчиною ночи.

На этот мир теперь я снегопад призываю
облечь пространства, медленный и тихий,
и пусть тогда он длится целый день,
голос его — еле слышный шепот,
под который зерна уснут в борозде
еще крепче и терпеливей.

И мы узнаем, что солнце где-то
вопреки всему за мглою сияет
и если соскучится, то на миг
видимым станет — словно свеча
за пожелтелым экраном.

Тогда я вновь припомнил бы лицо
за дымкой ниспадающею влажной
медлительно кружащихся кристаллов,
то с ясными глазами, то в слезах
с их верностью такой нетерпеливой…
                              И скрытый снегом я бы вновь посмел
восславить их прозрачность голубую.

Верные слуги глаза — все слабее, слабее и скоро
сомкнутся навек, и за ними вослед пространство
размалеванной ширмою рухнет, останется лишь
горстка праха и мелких костей, шлейф ледяной
под взглядом бестрепетным звезд.