Владимир Корвин-Пиотровский - Поздний гость. Стихотворения и поэмы

Знаю, мой Кроткий, в глубинах сосуда
Кровь твоя зреет в венок алый,
Но земля истомленная просит чуда
И в твою тайну верить устала.

Устала падать в черные пустоты,
Внимать одиноко звездному безмолвью
И бросать свои зовы извечные: «Кто ты,
Напоивший меня вместо вина кровью?»

Ты прости меня, Светлый, но это уж было,
Это чудом давно уже быть перестало —
Бег планеты, и погибших миров могилы,
И ожерелья из солнечного коралла.

И звездные кресты на синем своде,
Символы твоего распятья земного, —
Разве ты не видишь, что радость на исходе,
Что твои дети ждут иного?

Ждут ясного конца и простого начала,
Предугаданных дорог, видного кругозора,
Верного челна, испытанного причала
И чтоб обещанное свершилось скоро.

И чтоб не было загадок во всем твоем чертоге,
И ни намека, что где-то, за небом,
Плачет Бессмертье об ушедшем Боге
И о голубой тайне, что стала хлебом.

Как же мне не скорбеть, Господи, как же не плакать,
Что это деется на белом свете?
На дворе такой холод и такая сырая слякоть,
А там, на перекрестках, умирают дети.

Ты посмотри на них, на этих белоголовых,
С раскрытым взглядом и оцелованными волосами, —
Не ими ль ты тешился в земных своих ловах,
Не их ли усмешками и голосами?

На горнем небе такие чистые сполохи —
А тут, по канавам и полевым ухабам,
Алыми каплями расцветают чертополохи
И кланяются в ноги простоволосым бабам.

А те, безголосые, слушают, как большой овод
Звенит где-то над ухом про какое-то дело,
И глядят, как облупленный мокрой глиной обод
Перекатывается через маленькое неживое тело.

И добро б еще были они мученики или пророки,
Или какие разбойники — а то просто пташки,
Ласковые цветики, говорливые сороки,
Приодетые в материнские заплатанные рубашки.

Даже и не знают, что навсегда уходят
От журавлей и свистулек и грачиного крика;
В предсмертных сумерках всё еще котята бродят
И выглядывает заяц из-за смертного лика.

Как же мне не скорбеть, Господи, как же не плакать?
Распинают малых сих на сухой ржаной корке,
А они отдавали всю хлебную мякоть
Воробьиным стаям и мышиной норке.

Или это голгофа, каких еще не бывало,
Или ты создал все эти муки
Оттого, что своей уже недоставало,
Чтоб оправдать твои пригвожденные руки?

Иль, умирая с каждой этой смертью,
Ты и воскреснешь уже по-иному
И не закроешься больше звездной твердью
От цветов, расцветивших земную солому?

Я распял твое покорное детское тело
На высоком и не по росту большом кресте
И не видел снизу, как роза зрела
На пронзенном моим копьем животе.

И не расслышал я, чтó перед смертью шептали
Твои искривленные от боли уста;
А по бокам, в темноте, как цветы трепетали
Два пригвожденных кем-то Христа.

Я не видел, как опускались и подымались ресницы
Не по-детски прощающих твоих глаз, —
Только помню, в тучах грозовые зарницы
Расписали кровью небесный иконостас.

И один пригвожденный говорил другому:
«Тоскует дух мой, я изнемог»…
Расплясавшийся ветер подбирал солому,
Разворачивал одинокий далекий стог.

По земле пробирались густые тени,
Пугливо прижимались к высоким крестам,
Целовали перебитые бессильные колени
И отбегали к черным кустам.

И другой пригвожденный говорил с верой:
«В день твоей славы нас не забудь,
Не отмеривай тою же мерой,
Ты, не познавшая молока грудь!»

И когда я дождался лунного диска,
Сквозь поредевший расплесканный мрак
На два мертвых тела, обвисших низко,
С высоты глядел остеклевший зрак.

Пречистая Матерь выходит встречать Сына;
Синие тропы расцветают золотым песком;
Тихоокий серафим из небесного кувшина
Заливает вечерние зори звездным молоком.

Над самой головою в измарагдовой чашке
Заулыбались, затрепетали голубые васильки,
Облака приоделись в чистые рубашки,
Набросали на пригорок розовые венки.

Я пойду к пресвятой Деве по звездному раздорожью,
Туда, где проглянул серебряный двурог,
Вызову тихонько светлую Матерь Божью
Из райского терема к себе, за порог.

Выйдет ко мне радостная и загадает вначале:
«Что ты здесь печалишься, грешная душа?
Выпей из моей чаши Утоления Печали», —
А я стану на колени и не приму ковша.

Посмотрит Владычица на меня с укором,
Засмутнеют жемчуги на вышивках ее риз;
Заплачу тихонько перед благостным взором,
Заплачу и укажу ей на землю, вниз.

Упрошу ее выглянуть за облачные подушки,
Покажу каменистый, поросший тернием край, —
А там, по бездорожью, бродит, шарит старушка,
Ищет ощупью двери в заповедный рай.

Для слепой не засветит Господнее солнце,
Не порадует старую Христова заря,
Так всё и ходит от оконца к оконцу
Одна, без провожатого, без поводыря.

«Пресвятая Богородица, — проговорю я с плачем: —
Ты дозволь мне запреты Господние сломать,
Ты дозволь мне сбегать за кем-нибудь зрячим,
Чтоб проводил на небо мою убогую мать».

Затоскует тут Печальница и побежит шибко,
Повстречает, проводит странницу Москву…
А в небесных лугах заиграет лунная скрипка,
И серафим тихоокий преклонит главу.

Скучно смотреть, как дождь
Моет заржавленные крыши;
Хмурится в клетке дрозд,
За печкой скребутся мыши…

Забралась с куклой в угол;
Заплетает ей косичку,
Рассказывает про огородных пугал,
Про волка и про лисичку.

Заснула. У куклы глаза открыты, —
Не кукла, а такой ребенок…
Осенний дождик сеет, как сквозь сито,
Под желтым листом мокнет опенок.

Спит маленькая Божья Матерь
С розовой девочкой — Иисусом…
Вылез таракан на скатерть,
Подумал — и перекрестился усом.

Быть может, есть заветные границы,
Где скорби тень — чем гуще, тем светлей,
Где плевелы становятся пшеницей,
Где вал морской не топит кораблей.

Быть может, есть бездонные глубины,
Где радостью страданье расцветет,
Где всё, что здесь, — лишь крылья голубины
Для тех, кто в ночь зовущую идет.

В поле водном месячный серп
Жнет и топит созвездий злаки;
В этот час печалится зверь
В недобитой душе собаки.

Мне не жаль крылатых потерь,
Я крылом не взмахну отныне —
Не орел, а раненый вепрь,
Я хочу умереть в долине.

Раздирает шаги гололедица;
Словно вымерла пушная тварь…
Помоги мне, святая Медведица,
Одолеть крутозубый январь.
Семь ночей моя серая молится
Богородице звездных полей, —
Допусти нас небесной околицей
К берегам, где шумит Водолей.
Волчьим ранам, скитаньям и голоду
На земле не наступит конца;
Пожалеешь ли алчущим смолоду
Златорунного мяса Тельца?
По степному уделу — обычаю,
Чтя великий закон вожака,
Мы попотчуем свежей добычею
И тебя, и святого щенка.
А натешившись вволю вечерею,
Соберем окровавленный мех
И распустим в метелицу серую
Для волчих, для волчат и для всех.
Чтобы видели все бездорожные
В дымном трепете утренних зорь,
Как идет на пути зарубежные
Искалеченный вьюгами вор.