Александр Новиков - Симфонии двора (сборник)

«Примадонна» рыжей гривой гонит бриз,

Сучит ляжками.

А вприпрыжку с ней неистовый нарцисс

Под блестяшками.

А еще кордебалет, а на лобках —

Бирки с ценами.

И на махах все летят, как на пинках,

По-над сценою.

И фонтаны световые кверху дном

Бьют, как мочатся.

И глазеет городской Великий Гном —

Просто хочется.

Расстелили над озимыми брезент,

Мнут-кобенятся.

Вот вам, матушка Россия, и презент.

С возрожденьицем!

А у девочки глазастой

Бьют ресницы, бьют, как ласты.

И плывет она глазами

По соленой по воде,

Где нарядами из тины

Щеголяют арлекины,

И кудахтают фрейлины

В позолоченной узде.

И затянутый в гипюре, стар и гнил,

Весь – в приказчика,

С головой дырявой истовый дебил

Прет из ящика.

Зимней вишни наглотался – не пропал

Босоногонький.

Что ж ты, матушка Россия? Это бал.

Хоть убогонький.

А у девочки глазастой

Бьют ресницы, бьют, как ласты.

И плывет она глазами

По соленой по воде,

Где нарядами из тины

Щеголяют арлекины,

И кудахтают фрейлины

В позолоченной узде.

Мне витрины городские – зеркала.

В них не молятся.

И душа моя – ан тоже из стекла —

Пни – расколется.

Но порежется с осколков целый мир,

Сладкий-лакомый.

Что ж ты, матушка Россия, этот пир —

С вурдалаками?

А у девочки глазастой

Бьют ресницы, бьют, как ласты.

И плывет она глазами

По соленой по воде,

Где нарядами из тины

Щеголяют арлекины,

И кудахтают фрейлины

В позолоченной узде.

Все вытерпит мужик исконно русский —

Проматерится, разве что, вполглотки,

Коль нет обуток или нет закуски,

Но не потерпит, если нету водки.

Что врать – мы все корнями от сохи.

Чьи глубже только, чьи помельче.

Но все мы над стаканом – мужики.

Нам всем стакан бывает, как бубенчик.

Известно с самой древности, что пьет

Запойней всех мужик бесштанный самый.

И напоказ стакан последний бьет,

И поминает непристойно маму.

Здесь горечь вековая и тоска

Замешаны на ухарстве лубочном —

Нам антиалкогольного броска

Так просто не осилить, это точно.

Любых страстей, любых примеров тьма

Не в силах сбить простейшую из истин:

Мужик запойный пашет задарма,

Отдав за водку все свои корысти.

А споенный, когда уж не до дум,

Он виноват и совестлив по-русски.

И пашет триста с лишним дней в году

С надеждой, верой и любовью.

Без закуски.

А на изгородь туман пригвожден-прибит,

Подолом метет пол.

К слову слово в ряд – аж в глазах рябит

Из высоких хитрых слов частокол.

За плетенем – темень-тень утопила двор,

Хоть бы лучик где, что ль.

В дом полушку хоть – да на воре вор.

Рыщет по двору голь – на голь.

Что за прорва! Ни покрова и ни крова

нам.

Вдоль забора – кругом, кругом голова.

По России раз-раз-разворованной —

Ать-два, ать-два, ать-два!..

Из печи огонь торчит, воет, лижется,

Хищным оборотнем – в свет.

Красной тряпкой из трубы с красной

книжицей —

Да хоть бы света луч с того – ан нет!

Почернеет на глазах, как задушен.

Ненасытен. Стоголов.

Гольной голи в разворованные души

Сыплет пеплом выгоревших слов.

Нищих – прорва. Ни покрова и ни крова

нам.

Вдоль забора – кругом, кругом голова.

По России раз-раз-разворованной —

Ать-два, ать-два, ать-два!..

Эй, огня! Свечам господним не до нас,

поди.

В топку брошенный лик

Не согрел теплом своим – так нас,

господи! —

Вот и скалимся на угли.

Мне приснился кошмар. Но не ведьмы,

и не вурдалаки.

Я подушку кусал, одеяло во сне чуть

не сгрыз.

Мне приснилось, что все мы отныне —

собаки.

То ли высшая воля свершилась, а то ли

каприз.

И теперь наш собрат всякой масти, от белой

до черной,

Поливает углы и легко переходит на лай,

И живем мы теперь в образцовой большой

живодерне,

Как туземцы, которых увидел Миклухо

Маклай.

По породе и жизнь: беспородный – считай,

неудачник.

С родословной – похлебка с костями

и спать в нумера.

А которые просто собаки – тех в общий

собачник.

Раз, два, три… Раз, два, три… Раз, два, три…

На троих конура.

Разделились на догов-бульдогов. И мелочь

живая.

Кроме белых болонок к себе никого

не пустив,

В окруженье легавых московская

сторожевая

С доберманами, глядь, уплетает мясцо

без кости.

И совет кобелей (и такой был – а как же

иначе!)

Огласил: «В мыловарню, кто тявкнет

не в такт и не в тон!

А кто нюхать горазд – то не ваше, мол,

дело собачье.

Ваше дело – служи. И почаще, почаще

хвостом!».

Я во сне был большой и горластой дворовой

собакой

И облаял за это холеных дворцовых борзых.

И когда началась в подворотне неравная

драка,

Кобелина легавый мне сбоку ударил под дых.

Укусила меня ниже пояса злобная шавка,

В тон завыл по-шакальи трясучий карманный

терьер.

Изодрали в клочки – из меня никогда

не получится шапка,

Оттого, может быть, и заперли в отдельный

вольер.

Заблажили, завыли: «Сбесился!..

Сбесился!.. Сбесился!

Порешайте скорей с этим диким

не нашенским псом!

В самый строгий ошейник его, чтобы сам

удавился!»

Я хотел уже было. Да вовремя кончился сон.

Вот и снова на потребе

Всё, от кистеня до петли.

И кликуши, как один – в стаи.

Вот опять в свинцовом небе

Алюминиевые журавли,

А мундиры и поля – крестами.

То ни маневрами не кличут,

ни войной.

То за красной, за набыченной

стеной

Пьют, воруют, лаются!

А Россия, как подстилка

(не жена),

И заложена, и перепродана,

Перед стенкой мается.

И опять у трона с ложкой

Весь антихристовый род —

Поживиться, пожидовиться,

пожамкать.

Об Царь-пушку точат рожки,

Чтоб Царь-колокол – в расход! —

Не в своей стране, поди, не жалко.

Как проказа, как холера, как

чума.

И Россия через то – хромым —

хрома —

Мрет, дерется, кается!

И война одна – как мать родна.

Кровку пьет, да все не видит дна.

Да пред стенкой мается.

Отрыдают бабы в землю

Под салютные хлопки

И затянут на душе пояс.

И солдатик, что не внемлет,

Вознесется в ангелки

И прольет на Русь слезу-горесть.

А за стенкой на зачумленных

балах

Помянут, да и запляшут

на столах —

Сожрут, споют, сбратаются!

А Россия с голодухи вся бледна,

Присно крестному знамению

верна,

Перед стенкой смается.

Уже не врут, не лгут, не брешут,

А льют помои через темечко страны.

Уже не мнут, не бьют, не режут,

А норовят тишком пальнуть из-за спины.

А в телевизоре одни и те же рожи —

Вижжат, басят и буратинят голоса.

И все похожи. И все похоже

На попугайно-канареечный базар.

Уже не йдут, не прут, не скачут.

Уже вертляво и стремительно ползут.

Не огорчаются, не охают, не плачут,

А всё терзаются и всё нутро грызут.

А в телевизоре смешно, как

в зоопарке —

И так же пахнет, и такая же неволь.

Да депутатишки, что мертвому

припарки —

Играют доктором прописанную роль.

Уже не квакают, не хрюкают, не квохчут.

Уже вороны перешли на волчий вой.

Не осаждают, не сминают и не топчут —

Уже вбивают в землю прямо с головой.

А в телевизоре цветные педерасты

Вопят и скачут, да и водят хоровод —

Беззубы, стрижены, гривасты

и вихрасты —

И кто кого из них – сам черт не разберет!

Уже не чествуют, не здравят

и не славят.

Уже развешивают тихо ордена.

Не назначают, не снимают и не ставят,

А поднимают и вдевают в стремена.

Уже давным-давно не пахнет

россиянством,

И не поймешь теперь, где гусь,

а где свинья.

И всем присвоено еще одно гражданство:

Я – гражданин Страны Всеобщего

Вранья.

Бабочка летает в запретке —

Что ей от весны не балдеть.

А мне еще две пятилетки

На бабочек в запретке глядеть.

В синем небе, как в сковородке,

Жарится солнца блин.

Мы с ней по первой ходке

Жить на земле пришли.

Ах, как она летает,

Мысли заплетает,

И на сердце тает лед.

А мне под вечер в клетку,

Но только шаг в запретку,

И меня, как бабочку – в лет!

Письма, что слетались когда-то,

Бродят вдоль по краю земли.

Крылья их изломаны-смяты,

Или на свече обожгли.

А строчки, что в клетках петляли