Дмитрий Быков - Последнее время
1994 год
Отсрочка
Елене Шубиной
…И чувство, блин, такое (кроме двух-трех недель), как если бы всю жизнь прождал в казенном доме решения своей судьбы.
Мой век тянулся коридором, где сейфы с кипами бумаг, где каждый стул скрипел с укором за то, что я сидел не так. Линолеум под цвет паркета, убогий стенд для стенгазет, жужжащих ламп дневного света неумолимый мертвый свет…
В поту, в смятенье, на пределе — кого я жду, чего хочу? К кому на очередь? К судье ли, к менту, к зубному ли врачу? Сижу, вытягивая шею: машинка, шорохи, возня… Но к двери сунуться не смею, пока не вызовут меня. Из прежней жизни уворован без оправданий, без причин, занумерован, замурован, от остальных неотличим, часами шорохам внимаю, часами скрипа двери жду — и все яснее понимаю: все то же будет и в аду. Ладони потны, ноги ватны, за дверью ходят и стучат… Все буду ждать: куда мне — в ад ли?
И не пойму, что вот он ад.
Жужжанье. Полдень. Три. Четыре. В желудке ледянистый ком. Курю в заплеванном сортире с каким-то тихим мужиком, в дрожащей, непонятной спешке глотаю дым, тушу бычки — и вижу по его усмешке, что я уже почти, почти, почти как он! Еще немного — и я уже достоин глаз того, невидимого Бога, не различающего нас.
Но Боже! Как душа дышала, как пела, бедная, когда мне секретарша разрешала отсрочку Страшного суда! Когда майор военкоматский — с угрюмым лбом и жестким ртом — уже у края бездны адской мне говорил: придешь потом!
Мой век учтен, прошит, прострочен, мой ужас сбылся наяву, конец из милости отсрочен — в отсрочке, в паузе живу. Но в первый миг, когда, бывало, отпустят на день или два — как все цвело, и оживало, и как кружилась голова, когда, благодаря за милость, взмывая к небу по прямой, душа смеялась, и молилась, и ликовала, Боже мой.
1998 год
Терцины о счастье
«Я увожу к погибшим поколеньям.»
«Ад», 2Земную жизнь безропотно влача,
Я был обучен тщательно и строго,
Но память расторопнее врача
И, смею думать, милосердней Бога:
Стирает то, что чересчур болит.
Поэтому я помню так немного.
Но этот дом я помню. Замполит —
Иль как его зовут — военкомата,
С угрюмостью, которая сулит
Начало новой жизни, хрипловато
Командует раздеться. Наш призыв
Стоит напротив молодца с плаката
У стенки, перепуган и стыдлив.
Идет осмотр имущества. Одежду
Мы сняли, аккуратно разложив.
Майор следит, не спрятано ли между
Солдатских ягодиц и пальцев ног
Чего-нибудь запретного. Надежду
Оставь, сюда входящий. Вышел срок
Прощаниям с родными: нас отсюда
Везут на сборный пункт. «А ну, сынок,
Нагнись вперед! Открой рюкзак, паскуда!»
Рюкзак вчера упаковала мать.
На сборном пункте не случится чуда —
Три дня нас будут там мариновать,
А после расфасуют в карантины.
«Одеться — и во двор». Когда опять
Нас выпустят отсюда, миг единый
Я буду колебаться… Видит Бог,
Земную жизнь пройдя до середины —
И то я вспомню это: шаг, рывок —
И я, глядишь, в троллейбусе, который
Идет до дома… Впрочем, я не мог
Всерьез представить этого. Майоры
Не любят шуток. Я же с детских лет
Во сне боялся убегать от своры.
Держа в руке военный свой билет,
В котором беспристрастный медработник
Мне начертал: «Ограничений нет»,
Я оглянулся на ДК «Высотник»:
Шесть лет, помилуй Господи, назад
Наш класс сюда водили на субботник.
Троллейбус, грязноват и грузноват,
Проплыл проспектом — мимо овощного
И далее, куда глаза глядят
И провода велят… Теперь я снова —
Шесть лет, помилуй Господи, прошло!—
Опять в июле, и опять восьмого,
Здесь прохожу. И мне не тяжело
Нести домой пакет томатов мокрых
(Стоял с утра, досталось полкило).
Меня ничей не остановит окрик.
Сажусь в троллейбус. Тихо, как во сне,
ДК «Высотник» проплывает в окнах.
Немногое для счастья нужно мне.
1993 год
Брат
У рядового Таракуцы Пети
Не так уж много радостей на свете.
В их спектре, небогатом и простом,—
Солдатский юмор, грубый и здоровый,
Добавка, перепавшая в столовой,
Или письмо — но о письме потом.
Сперва о Пете. Петя безграничен.
Для многих рост его уже привычен,
Но необычен богатырский вес —
И даже тем, что близко с ним знакомы,
Его неимоверные объемы
Внушают восхищенный интерес.
По службе он далек от совершенства,
Но в том находит высшее блаженство,
Чтоб делать замечанья всем подряд,
И к этому уже трудней привыкнуть,
Но замолкает, ежели прикрикнуть,
И это означает: трусоват.
Зато в столовой страх ему неведом.
Всегда не наедаясь за обедом,
Он доедает прямо из котла;
Он следует начальственным заветам —
Но несколько лениво, и при этом
Хитер упрямой хитростью хохла.
Теперь — письмо. Солдаты службы срочной
Всегда надежды связывают с почтой,
Любые разъясненья ни к чему,
И сразу, избежав длиннот напрасных,
Я говорю: у Пети нынче праздник.
Пришло письмо от девушки ему.
Он говорит: «Гы-гы! Вложила фотку!»
Там, приложив платочек к подбородку
И так отставив ножку, чтоб слегка
Видна была обтянутая ляжка,
Девица, завитая под барашка,
Мечтательно глядит на облака.
Все получилось точно как в журнале,
И Петя хочет, чтобы все узнали,
Какие в нас-де дамы влюблены.
Кругом слезами зависти зальются,
Увидевши, что Петя Таракуца
Всех обогнал и с этой стороны!
И он вовсю показывает фото,
И с ужина вернувшаяся рота
Разглядывает лаковый квадрат,
Посмеиваясь: «Надо ж! Эка штука!»,
И Петя нежно повторяет: «Су-ука!»
Как минимум пятнадцать раз подряд.
…Усталые, замотанные люди
Сидят и смотрят фильм о Робин Гуде.
Дежурный лейтенант сегодня мил,
По нашей роте он один из лучших,—
И на экране долговязый лучник
Прицелился в шерифовских громил.
Я думаю о том, что все мы братья,
И все равны, и всех хочу принять я —
Ведь где-то там, среди надзвездных стуж,
Превыше облаков, густых и серых,
В сверкающих высотах, в горних сферах
Витает сонм бессмертных наших душ!
Отважный рыцарь лука и колчана
Пускает стрелы. Рота замолчала:
Ужель его сегодня окружат?
Играет ветер занавесью куцей,
И я сижу в соседстве с Таракуцей
И думаю о том, что он мой брат.
1987 год
«Никто уже не станет резать вены…»
Никто уже не станет резать вены —
И слава тебе господи! — из-за
Моей предполагаемой измены
И за мои красивые глаза.
Не жаждут ни ответа, ни привета,
Взаимности ни в дружбе, ни в любви,
Никто уже не требует поэта
К священной жертве — бог с тобой, живи
И радуйся! Тебе не уготован
Высокий жребий, бешеный распыл:
Как будто мир во мне разочарован.
Он отпустил меня — и отступил.
Сначала он, естественно, пугает,
Пытает на разрыв, кидает в дрожь,
Но в глубине души предполагает,
Что ты его в ответ перевернешь.
Однако не найдя в тебе амбиций
Стального сотрясателя миров,
Бойца, титана, гения, убийцы,—
Презрительно кидает: «Будь здоров».
Бывало, хочешь дать пинка дворняге —
Но, передумав делать ей бо-бо,
В ее глазах, в их сумеречной влаге,
Читаешь не «спасибо», а «слабо».
Ах, Господи! Как славно было прежде —
Все ловишь на себе какой-то взгляд:
Эпоха на тебя глядит в надежде…
Но ты не волк, а семеро козлят.
Я так хотел, чтоб мир со мной носился,—
А он с другими носится давно.
Так женщина подспудно ждет насилья,
А ты, дурак, ведешь ее в кино.
Отчизна раскусила, прожевала
И плюнула. Должно быть, ей пора
Терпеть меня на праве приживала,
Не требуя ни худа, ни добра.
Никто уже не ждет от переростка
Ни ярости, ни доблести. Прости.
А я-то жду, и в этом вся загвоздка.
Но это я могу перенести.
1994 год