Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972
ПУРГА НАД АСФАЛЬТОМ
Горизонт перед городом пятится,
словно совесть перед судьбой.
Робинзон не отталкивал Пятницу —
город гонит леса пред собой.
Наступая природе на пятки
и выслушивая нападки
безутешных адептов ее —
молча делает дело свое.
Он берет, где хочет, как хочет,
что захочет, то и берет,
и последний окраинный кочет
в суп летит
головою вперед.
Все дожди запаяны в желобы,
замела зола все снега,
и свои бессильные жалобы
излагает только пурга.
Только ветер, в город прорвавшийся,
этот наглый ветер,
зарвавшийся,
выдыхаясь и задыхаясь
вдоль асфальтового шоссе,
представительствует хаос
в бетонированном космосе.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
В большом городе,
где мало воздуха
и вовсе нет горизонта,
в огромном доме,
где соседи живут годами,
не знакомясь
и даже не хороня друг друга,
в коммунальной квартире
с расписаниями
звонков на входной двери
и дежурств на кухне,
в одной комнате
живет человек,
выходящий только в ванну и на службу.
Он не засиживается в уборной,
не залеживается в ванне,
не пользуется кухней.
Ему не звонят по телефону.
Соседи забыли его имя-отчество,
но не забыли его фамилии,
дважды повторенной:
в расписаниях
звонков — на входной двери
и дежурств — на кухне.
И только маленькая девочка,
единственная в квартире,
жаждущая общения,
раз в году говорит ему:
«Первый снег!»
ЗИМНЯЯ ЯЛТА
Кто же поедет в Ялту зимой?
В зимнюю Ялту,
в холодную Ялту?
Если однажды там побывал ты —
ты возвращаешься, словно домой.
В Ялте ветра ледяные метут,
сыплются галькою или песками.
В Ялте цветы жестяные цветут,
с твердыми, словно металл, лепестками.
В Ялте зимою и порт и курорт,
все языки там и званы и явлены.
В Ялте давно уже выведен сорт
ялтинцев, морозостойких, как яблони.
Зимняя Ялта бежит налегке
и, словно зимний прибой, нарастает,
и как снежинка лежит на руке
Крыма и, словно снежинка, не тает.
Если и выпадет снег на часок,
сразу его на снежки расхватают.
Зимняя Ялта — цветной поясок
Крыма —
огнями своими светает.
Зимняя Ялта свежа и сладка,
а кипарис ее зелен и строен,
а виноград продается с лотка,
а шашлыки продаются с жаровен.
Ялта зимой — не обидься за мой
тон — он от доброго отношения.
Я возвратился к тебе, как домой.
Стих этот быстрый принес в подношение.
ПОЛУНОЧНОЕ ШОССЕ
В темной трубе ночной дороги
медленной пулей двигаю ноги.
В черном дуле ночного шоссе
передвигаюсь медленной пулей.
Днем шоссе жужжит, как улей.
Ночью шоссе спит, как все.
Звезды — щели в крыше ночи.
Выше крыши — сплошной огонь.
Медленной пулей, что есть мочи,
ногу волочу за ногой.
Ночью на шоссе одиноко,
словно в небесах надо мной.
Отдаленные, как Ориноко,
две медведицы надо мной.
Скорая пуля машины ночной
мимо медленной пули мчится,
и внезапный стих стучится,
словно путник в дом ночной.
«У всех мальчишек круглые лица…»
У всех мальчишек круглые лица.
Они вытягиваются с годами.
Луна становится лунной орбитой.
У всех мальчишек жесткие души.
Они размягчаются с годами.
Яблоко становится печеным,
или мороженым,
или тертым.
У всех мальчишек огромные планы.
Они сокращаются с годами.
У кого намного.
У кого немного.
У самых счастливых ни на йоту.
МОЙ ДОЖДЬ, МОЙ ДЕНЬ
Серый день, ни то ни се, обыденное.
Серенький денек, ни то ни се —
сызнова увиденные
закрывают всё.
Под дождем распяленные зонтики
и плащей рои
всю цветистость мира, всю экзотику
закрывают, потому — мои.
Чувства ветхие и древние,
вечные, словно слеза.
Улица моя. Моя деревня.
Город мой. Моя стезя.
Вечные, как век мой, пусть не дольше.
Дольше — ни к чему.
Серый мой денек и частый дождик,
по плащу шумящий моему.
ЖЕЛАНИЕ
Не хочу быть ни дубом, ни утесом,
а хочу быть месяцем маем
в милом зеленеющем Подмосковье.
В дуб ударит молния — и точка.
Распилить его могут на рамы,
а утес — разрубить на блоки.
Что касается месяца мая
в милом зеленеющем Подмосковье,
он всегда возвращается в Подмосковье —
в двенадцать часов ночи
каждое тридцатое апреля.
Никогда не надоесть друг другу —
зеленеющему Подмосковью
и прекрасному месяцу маю.
В мае медленны краткие реки
зеленеющего Подмосковья
и неспешно плывут по теченью
облака с рыбаками,
рыбаки с облаками
и какие-то мелкие рыбки,
характерные для Подмосковья.
ПОДШИВКИ
В офицерском резерве
на бетонном полу
в октября середине
уже ледовитом
мы не спали. Глазели
в заоконную мглу.
Разоспаться не просто
на пайке половинном!
На рассвете я начал
подшивки листать.
Это осенью было
сорок первого года.
Мне казалось: любые газеты читать,
кроме свежих, —
большая удача и льгота.
Прошлогоднее лето
метнулось ко мне.
Немцы лезут на Францию.
Бельгия пала.
В странной,
как мы тогда говорили, войне
странность кончилась,
вышла, исчезла, пропала.
Что же странного?
Сильный ликует и бьет.
Что же странного?
Слабый схватил свою чашу.
И пригубил. И сморщился.
Все-таки пьет.
Пьет. Захлебывается чаще и чаще.
Танки лезут на Францию.
Танкам легко.
Полистаю подшивку —
найду их в Париже.
Далеко эта Франция?
Да, далеко.
Далеки эти танки?
Все ближе и ближе.
Скоро кончим резервное наше житье.
Скоро кончится наш интервал, промежуток.
И, захлопнув подшивку, я лег на нее
и заснул.
И проспал до полудня, полсуток.
КАК РАСТАСКИВАЕТСЯ ПРОБКА?
Регулировщица робко
матерится недавно усвоенным матом.
Что ей противопоставить громадам
танков,
колоссам самоходок?
Шофера, сквозь дым самокруток,
оживленно толкуют о прошлых походах,
о былых маршрутах.
Потому что образовалась такая
пробка,
такое столпотворенье,
как будто пробочная мастерская
сама варила это варенье.
Все глядят на небо. Оно — голубое.
Оно даже синее.
Но в любое
мгновенье
кресты самолетов вышьет,
потом фугасками забросает.
В пробке не так уж просто выжить.
А пробка бытом уже обрастает.
Уже познакомились и посмеялись.
Уже возникает общественность в пробке.
Уже заменяют улыбкой ярость.
Торятся к регулировщице тропки.
И вдруг — полковник!
Взмыленный «виллис»
подскакивает на рысях
туда, куда мы скучились, сбились,
буксуя на нулевых скоростях.
— Вали машины!
— Куда?
— В воду.
В реку.
— Обе?
— Вали хоть полста,
исполняй приказ, командир взвода.
Вали машины с моста!
И две полуторки,
как гусыни,
неуклюжие,
тучные, как индюки,
утопают в небесной сини,
утонувшей в сини реки.
— Разговорчики?! —
Они — стихли.
Лишнее слово нейдет с уст.
Словно его обдули вихри,
мост — пуст.
И вот машины, одна за другой
уже за мостом
проселок пашут,
и регулировщица
белой рукой
в рваной перчатке
прощально машет.
СКАНДАЛ СОРОК ШЕСТОГО ГОДА
