Сергей Соколкин - Соколиная книга
Постоянно – по классической вдохновенной: пульсации! – Сергей Соколкин находит новые словообразы и новые смыслы в своей торжествующе-русской душе и о-крест. И благодаря именно и исключительно! – голгофно: воскресительному – началу: во всей его стра-ш-ст-но: оголенной – животворности и охвате: конгениально и беспредельно! – тайны, невиновато: объективной – тайны – нашего
«Вечного огня». Вплоть до безудержно– и только безудержно-! – покорной любви и без ее однозначного – «чисто»: сексуального – обрезания —
Но когда
звездою полыхая,
сбрасываешь свой покров земной, —
темноту губами прожигая,
прямо в вечность падаешь со мной…
А на к-рай-не: меньшее – пусть «подчистую» соглашаются одни прыщаво-борные – не-до-росс-ль-и…
Петр Калитин, профессор, доктор философских наук, член Союза писателей России(Предисловие к книге «Русские борзости, или И сказал мне дядя Ваня, М., «Новый ключ», 2009)Стон Святогора
Поэты склонны к своеобразному лирическому тотемизму. Они часто отождествляют себя с тем или иным зверем, литературным персонажем, мифологическим героем.
Поэт Сергей Соколкин раз за разом сравнивает себя с самым странным, самым таинственным насельником древнерусских былин – с богатырем Святогором.
Продираясь сквозь черные боры,
тьму народов и тысячу лет,
я себя ощутил Святогором.
Святогор – мой отец и мой дед.
Восточнославянская языческая мифология – в отличие от кельтской или древнегерманской мифологий – сохранилась лишь малыми обрывками. Былины о Святогоре – чудом уцелевшие обломки прадревних славянских мифов «титанического» периода; Святогор – бесспорный родственник античных титанов. Его происхождение темно. В. В. Иванов и В. Н. Топоров полагают, что Святогор-веретенник – прижившееся на славянской почве иранское божество Веретрагна, одна из инкарнаций которого – сокол.
А что, все сходится: Святогор – сокол – Соколкин…
Сергей Соколкин – далеко не первый Святогор в русской поэзии.
Не ищу я путь об одном конце,
А ищу я шар об одном кольце.
Я в него упрусь изо всей ноги,
За кольцо схвачусь изо всей руки.
Мать-Вселенную поверну вверх дном,
А потом засну богатырским сном.
Но Юрий Кузнецов – Святогор торжествующий, похваляющийся. А Соколкин – Святогор поверженный.
Говорит Святогор да Илье Муромцу:
«Ай же ты, Илья да мой меньший брат,
Ты покрой-ка крышечку дубовую,
Полежу в гробу я, полюбуюся».
Как закрыл Илья крышечку дубовую,
Говорит Святогор таковы слова:
«Ай же ты, Илюшенька да Муромец!
Мне в гробу лежать да тяжелёшенько,
Мне дышать-то нечем, да тошнёшенько,
Ты открой-ка крышечку дубовую,
Ты подай-ка мне да свежа воздуху».
Как крышечка не поднимается,
Даже щелочка не открывается.
Что это за гроб, в котором нашел себе кончину силач Святогор – роковой дар новых, молодых, «культурных» богов, аполлонов и афин, покончивших с титанами? Или христианство? Неизвестно. Я могу сказать только, что былины о Святогоре – самые страшные древнерусские былины. Позже будет не так страшно: на каждого Змея или Тугарина найдется Илья Муромец, и все закончится счастливо. Сюжет о Святогоре – свидетельство о какой-то довременной, докультурной, совершенно безысходной трагедии из черного запредельного бытия, о котором ныне не вспомнит никто.
Сергей Соколкин – поэт есенинского типа: безоглядный, эмоционально щедрый, мощно чувствующий, размашисто мыслящий. И очень русский.
Но в поэзии Сергея Соколкина нет ни весенней умильности раннего Есенина, ни августовской умудренной гармоничности Есенина позднего. Даже «средний Есенин» – имажинистский, надрывный, Есенин «Инонии» и «Сорокоуста», Есенин растравы и пьяного угара – куда более светел и гармоничен, нежели Соколкин.
Иногда в стихах Соколкина на миг появляется «есенинская Русь» – березки, церковные купола – и сразу же искажается и исчезает, словно обманная голограмма.
Как вороны кружат над падалью
облетая границы адища
а с церковок кресты попадали
да как звезды и все на кладбище
В этих стихах всяческих ужасов поболее, чем в приличном триллере. Достаточно перелистать книгу Соколкина, чтобы набрать коллекцию: «А по Руси шакалов диких свора…»; «Сжигают когти дьяволы и бесы…»; «Обняв холодный труп, сидит солдат…»; «Мертвецы поползут из гробов…»; «И дерева, вытягиваясь к Богу, корнями землю, как собаки, рвут…»; «И лишь деревья по земле незрячей, как высохшие ящеры, ползут…»; «А тело серебрится вечным трупом и в колокол судьбы ногами бьет…»; «Запинаясь о собственный труп, я иду на Царьград…»; «И плотию своей – остуженной и синей – я земляных червей досыта накормлю».
Прямо-таки данс-макабр.
Кстати, ужасы Соколкина – не ужасы Юрия Кузнецова, математичные, симметричные, выверенные. Если Кузнецов – Эшер или Магритт, то Соколкин – неудержимый Босх. И даже благостно-идиллическая картинка у Соколкина взрывается бесовщиной…
…там батюшкина пустынька к ночлегу
встречает чаепитием гостей.
Там и без слов открыто сердце Богу.
И ветер слег во вдумчивой ночи.
С молитвой тихою сливается дорога.
И бес в окно стучит…
Как же без беса?..
Кстати, как-то неубедительна вся эта благодать. «Ветер слег…» Как больной, что ли? «С молитвой тихою сливается дорога». Словно бы язык у автора во рту разбухает, с трудом ворочается, не дает высказаться. При том, что Соколкин бывает потрясающе точен, описывая вселенские битвы и ураганы. Нет, не для карамзинско-жуковских элегий и идиллий Соколкин сотворен. Темперамент не тот. Соколкин – поэт-воин. И даже ангелы в его стихах сражаются плечом к плечу с русскими десантниками.
И душа за душой отлетает, —
вместо —
ангел становится в строй.
Вообще-то христианских реалий, знаков, образов, мет в стихах Соколкина очень много. Но под каким странным углом, в каком диком изломе они подаются.
Гряди ж, Иисусе Господи, скорее…
Утробу выжги матери-земли
И далее —
…рождаясь, рвем скорее пуповину,
заражены – свободой от Тебя.
Христос, выжигающий утробу матери-земли и заражающий – свободой от себя?.. Я – по аналогии – вспомнил диковинную поэму Юрия Кузнецова «Путь Христа», в которой Мария Магдалина объявила Христа виновником всех ее злоключений (Христос отверг плотскую любовь Марии Магдалины, и она «с горя пошла по рукам»).
А вот еще… молитва, нет, скорее, ропот русского Иова…
Ты, как мечом, крестом своим Христовым,
любя, мне душу с телом раздвоил.
Пустив по ветру обе половины.
И как изжить, избыть этот роковой раскол?
Может быть, через обожествление Народа, Рода?
След Сущего в земных трех ипостасях
Я, и Народ мой, и Святая Русь.
Ну что же, может быть, это – вариант. И к нему следует отнестись со всей серьезностью…
Но казаха, тунгуса и вечно скитальца еврея
к океанам-морям, словно твой Моисей, вывожу.
Потому что я русский, я знаю безбожные годы:
как простой мужичок, что коряв, хитроват и бескрыл,
глядя Богу в глаза, создавая Империи своды,
по колено в кровище величие духа творил.
И свои семена сею я уже в наших потемках.
По ночам умирая, с утра возвожу русский Храм.
И по крови моей, заливающей землю потомков,
корабли уплывают к неведомым материкам.
Но через несколько страниц после этой надрывно-лукавой географической фанфаронады – читаю:
…пока сквозь пепл взрастал славяно-русский хам,
сживая на корню норманнского урода.
Вот так, значит. Взял своего боженьку – да за ноженьку. Отчего? Да оттого, что —
Взрослея памятью, пойми,
что вне Голгофы
свобода совести простительна юнцам,
но не тебе, душа…
Не то Психея поэта трагически мечется между славянским родовым капищем и молельней. Не то Святогор хрипло и кроваво проламывается из гроба. Но куда? Реальность закатана в сто слоев: язычество прорастает в христианство, сверху на него ложится классическая европейская культура со всеми ее соблазнами, затем на это накладывается советское бытие, а потом – как довершение – бытие постсоветское, рыночно-демократическое. Где правда? Правды не видать. Вместо нее – безостановочное движение. Деревья пожирают корнями землю, с церквей валятся кресты, из бездны кричит незачатый плод, бегут крысы, летят над землей черные всадники, вспыхивают и гаснут степные рати – то половецкие, то монгольские, то хазарские. Проходят века и тысячелетия, но широкое поле русской судьбы – неизменно и неизменчиво.
