Григорий Кружков - Очерки по истории английской поэзии. Романтики и викторианцы. Том 2
Роберт Браунинг (1812–1889)
Моя последняя герцогиня
Феррара
Взгляните, сударь: здесь, на полотне,
Портрет моей последней герцогини.
Неправда ль – как живая? Фра Пандольф –
Художник, сотворивший это чудо.
Желаете присесть полюбоваться?
Я упомянул имя живописца
Намеренно. Ни разу не бывало,
Чтоб новый гость, вглядевшись в этот образ,
В сияющую глубину зрачков,
Не повернулся бы ко мне (лишь я
Могу раздвинуть занавес картины),
И не спросил бы – но не вслух, а молча:
Что означает этот взгляд? Синьор,
Спросите – вы не первый! Я скажу вам.
Нет, не одно присутствие супруга
Зажгло такой румянец оживленья
На щечках герцогини. Может быть,
Сказал художник: «Обнажим слегка
Запястье» – или: «Эта кисть и краски
Бессильны передать игру теней
На шее госпожи». Подобный вздор
(Обычная галантность) мог тотчас же
Смутить ее до слез. Она была –
Как бы сказать? – уж слишком благодарной,
Чрезмерно впечатлительной: всегда
И всем кругом готовой восхищаться.
Чем – все равно. Обновкой от супруга –
Красиво догорающим закатом –
Вишневой веткой, сорванной в саду
Каким-нибудь шутом и поднесенной
С ужимкой глупой, – белоснежным мулом,
Катающим ее вокруг террасы:
Все вызывало в ней вздох удивленья
И радости. Она так горячо
Благодарила каждого, как будто
(Как объяснить вам?) будто бы равняя
То, что я дал ей: герб восьмивековый
И титул мой – с любым ничтожным даром.
Кто станет унижаться, упрекая
За эти пустяки? Когда б я даже
Нашел слова и объяснил: «Вот это
Мне неприятно, в этом – упущенье,
А в том – чрезмерность», – если бы она
Со всем без пререканий согласилась
И приняла урок, – и в этом был бы
Оттенок униженья; а к такому
Я не привык. Конечно же, синьор,
Она мне улыбалась; но кому
Она не улыбалась точно так же?
Шло время; это стало нестерпимым.
Я дал приказ; и все улыбки сразу
Закончились. Она здесь как живая,
Неправда ль? Но пора; нас ждут внизу.
Я полагаю, благородство графа,
Синьор посол, – ручательство того,
Что справедливые мои условья
Насчет приданого он не отвергнет,
Хотя, как я сказал, вся цель моя –
В его прекрасной дочери. Сойдемте
К другим гостям. Лишь задержите взор
На бронзовом Нептуне с колесницей
Морских коней. Неправда ль, мощно? Клаус
Из Инсбрука отлил мне это чудо.
Любовник Порфирии
Под вечер дождь пошел сильней,
И ветер стал свирепей дуть:
Он злобно рвал листву с ветвей,
Старался пруд рас колыхнуть;
И страхом сдавливало грудь.
Я вслушивался трепеща,
Как вдруг – из тьмы – скользнула в дом
Порфирия; не сняв плаща
(Вода текла с нее ручьем),
На корточках пред очагом
Присела, угли вороша –
И, лишь пошла струя тепла,
Шаль развязала не спеша
Перчатки, капор, плащ сняла.
Глядел я молча из угла.
Она шепнула: «Дорогой!» –
И села рядом на скамью,
И нежно обвила рукой
Мне плечи: «Я тебя люблю!» –
И бледную щеку мою
Склонила на плечо к себе,
Шатром льняных волос укрыв…
О, не способная в борьбе
Решиться с прошлым на разрыв,
Ради меня весь мир забыв!
Но и средь бала захлестнет
Раскаянье – и страсть к тому,
Кто ждет ее скорбя; и вот
К возлюбленному своему
Она пришла сквозь дождь и тьму.
Не скрою, я торжествовал;
Я ей в глаза глядел как Рок,
Блаженно, молча… я решал,
Как быть мне – и решить не мог.
Прекрасный, бледный мой цветок,
Порфирия!.. Восторг мог рос,
Как вал морской. И я решил,
Как быть; кольцом ее волос
Я горло тонкое обвил
Три раза – и рывком сдавил.
Она, не мучась, умерла –
Клянусь! Как розовый бутон,
В котором прячется пчела,
Я веки ей раскрыл. Сквозь сон
Сиял в них синий небосклон.
Тогда ослабил я кольцо
Волос, сдавивших шею ей,
И в мертвое ее лицо
Вгляделся ближе и нежней:
Порфирия была моей!
Склонившись к другу на плечо,
Она казалась весела
И безмятежна, как еще
Ни разу в жизни не была:
Как будто счастье обрела.
Вот так мы с ней сидим вдвоем
Всю ночь – постылый мир забыт –
Сидим и молча утра ждем.
Но ни звезда не задрожит;
И ночь идет, и Бог молчит.
Начнем со строфики, необычной для Браунинга и довольно примечательной самой по себе. Стихотворение написано пятисти-шьями с рифмовкой ababb; каждая строфа начинается катреном abab, последняя рифма которого подхватывается (удваивается) в пятой строке. Заметим, что так же начинается «королевская строфа» Чосера (ababbcc) и «спенсерова строфа» (ababbcbcc). Схема, использованная Браунингом, – ababb – укороченный вариант этих знаменитых в английской поэзии (и использованных отнюдь не только Чосером и Спенсером) строф; оттого она звучит не совсем твердо и производит впечатление чего-то незаконченного и неуравновешенного.
Тем не менее принятая схема строго проведена по всему стихотворению, что графически подчеркивается отступами. Однако обычных пробелов между строфами нет. Стихотворение представляет собой как бы сплошную стену строк; его структура скрыта за неровной, обрывистой речью рассказчика, постоянно нарушающей границы пятистиший. Многие пятистишья связаны между собой анжамбеманами (2–3, 3–4, 4–5, 8–9, 10–11), так что конец строфы совпадает с концом предложения лишь в семи случаях из двенадцати, а именно в строфах 1, 5, 6, 7, 9, 11 и 12. Все время поддерживается некое неустойчивое равновесие между двумя противоположными принципами – строфическим и астрофическим.
Таким образом, можно заключить, что сама стихотворная форма, выбранная Браунингом, вносит свой вклад в создаваемую им тревожную и угрожающую атмосферу повествования. Борьба между строфикой и синтаксисом создает внутреннее напряжение, отражающее борьбу рационального с иррациональным началом в сознании героя стихотворения.
II«Любовника Порфирии» часто называют первым драматическим монологом Браунинга, отсчитывая отсюда историю нового, «запатентованного» им жанра. Это утверждение нуждается, как минимум, в уточнении. Стихотворение начинается с описания холодного, дождливого вечера:
Под вечер дождь пошел сильней,
И ветер стал свирепей дуть:
Он злобно рвал листву с ветвей,
Старался пруд расколыхнуть;
И страхом сдавливало грудь.
Эта экспозиция ненамного отличается по стилю, скажем, от начала поэмы Китса «Канун Святой Агнессы»:
Канун святой Агнессы… Холод злой!
Иззябший заяц прячется, хромая;
Взъерошил перья филин под ветлой,
И овцы сбились в кучу, засыпая.
Монашьи четки медлят, застывая,
Не повинуясь ноющим рукам… и т. д.[69]
Правда, повествование Браунинга с самого начала ведется в первом лице, но и это не новость в романтической поэзии, где главный герой нередко выступает в роли рассказчика. Например: «Взгляните на меня: я сед, / Но не от хилости и лет; / Не страх внезапный в ночь одну / До срока дал мне седину» («Шильонский узник» Байрона).
«Любовник Порфирии» начинается как повесть в стихах. Лишь в концовке нам открывается, что действие еще продолжается в момент рассказа:
Вот так мы с ней сидим вдвоем
Всю ночь – постылый мир забыт –
Сидим и молча утра ждем…
Драматическое действие переносится в настоящее, и мы неожиданно становимся свидетелями происходящего – зрителями. Отсутствие предыстории, каких-либо связных объяснений более характерно для выхваченного из середины пьесы спонтанного монолога, чем для повести или рассказа. Единство времени, места и действия также напоминают нам о драме.
И все же «Любовника Порфирии» еще нельзя назвать настоящим «драматическим монологом» в том смысле и в той форме, какую этот жанр примет в дальнейшем у Браунинга, – то есть стихотворением, где протагонист произносит один нескончаемый монолог, обращаясь к невидимым нам собеседникам, о реакции и репликах которых мы можем догадываться исключительно по его словам. Скорее, перед нами смешанный жанр рассказа в стихах и драматической картины – точнее говоря, рассказ, на наших глазах превращающийся в драму.
IIIСюжет свершающейся на наших глазах драмы сознательно затемнен. О том, что было раньше, Браунинг упоминает скупыми намеками, оставляя читателю довообразить остальное. Рассказ начинается с того, что в ненастную ночь к человеку, одиноко сидящему в комнате с потухшим очагом, входит женщина. Она тихо проскальзывает в дверь, за которой бушуют ветер и дождь, раздувает огонь в очаге и, когда комната начинает согреваться, снимает мокрый плащ, развязывает капор, распускает свои длинные светлые волосы, садится рядом со своим возлюбленным, кладет его голову на свое плечо и шепчет ему слова любви.
