Хаким Фирдоуси - Шах-наме

Тогда сказал Гударзу Тахамтан:
«Эй, светлый духом славный пахлаван!

Скачи скорей к Кавусу с просьбой слезной,
Скажи, что я бедой постигнут грозной,

Нанес я рану сыну своему
И что я сам за ним сойду во тьму.

И если шах добра не забывает,
Пусть он в беде моей посострадает.

У шаха — это всем известно нам —
Хранится чудодейственный бальзам.

Врачует раны он своею силой,
Дарует жизнь стоящим над могилой.

Так пусть же царь бальзама мне нальет
В кувшин с вином — и поскорей пришлет.

И станет сын мой, к жизни возвращенный,
Подобно мне — слугою вечным трона!»

Гударз коня, как ветер, устремил,
Кавусу то послание вручил.

Сказал Кавус: «Я равного не знаю
Рустаму. Лишь ему я доверяю.

Я не хочу, чтоб видел горе он,
Он мной любим и больше всех почтен.

Но не хочу казниться в укоризне:
Коль сын Рустама возвратится к жизни,

Рустама мощь удвоится — и он
Меня погубит — рухнет Кеев трон.

Рустам сказал мне: «Кто такой твой Тус?
Что для меня и сам ты, шах Кавус?»

Нам тесен мир с двумя богатырями,
С их фарром, палицами и плечами!

Ведь тот Сухраб напал на мой шатер,
Ко мне он лапу львиную простер.

Ведь головы меня лишить он клялся,
Мой череп на кол насадить он клялся.

Он клялся целый мир завоевать,
Ему ль у трона моего стоять?

Да стань он у дверей моих слугою,
К нему теперь я не склонюсь душою.

Когда на стан мой он, как тигр, напал,
Обидные слова он мне бросал.

Он осрамил меня перед глазами
Богатырей моих, перед войсками.

И если он останется в живых,
Останется лишь прах в руках моих.

Коль ты его не помнишь речи дикой,
Ты — не мудрец, Гударз, не муж великий!

Грозил он: «Всех убью, сожгу огнем,
А шаха, мол, повешу я живьем!»

Коль выживет он — от него, пожалуй,
Все разбегутся — и большой и малый.

А кто врага лелеет своего,
Безумцем в мире назовут того».

Гударз, услышав, духом омрачился,
Быстрей, чем вихрь, к Рустаму возвратился.

Сказал он: «Нрав владыки, полн вражды,
Приносит ядовитые плоды.

Нет равного ему в жестокосердье!
Что труд ему? Что верность? Что усердье?

Ты сам к нему не медля поспеши,
Не просветишь ли мрак его души!..»

Рустам велел страдавшего жестоко
Сухраба положить возле потока.

Стать близ него он верным приказал.
Сел на коня и к шаху поскакал.

Едва отъехал он — его догнали
Стенающие слуги и сказали,

Что лев-Сухраб покинул этот мир,
Что гроб ему потребен, а не пир.

Рустам свои ланиты в кровь терзал,
Бил в грудь себя, седые кудри рвал.

Он, спешась, прахом темя осыпал,
Согнулся, будто вдвое старше стал.

Все знатные — в смятенье и в печали —
Вокруг него вопили и рыдали;

«О юноша, о сын богатыря,
Не знавший мира, светлый, как заря!

Подобных не рождали времена,
Не озаряли солнце и луна».

Сказал Рустам: «О, грозная судьбина!
На склоне лет своих убил я сына...

Как дома мне предстать с моей бедой
Перед отцом, пред матерью седой?

Пусть мне они отрубят обе руки!
Умру, уйду от нестерпимой муки...

Я витязя великого убил.
Увы, не знал я, что он сын мне был.

Был Нариман и древний муж Нейрам,
Был воин Заль, и был могучий Сам;

Их слава наполняла круг вселенной.
Я сам был воин мира неизменный.

Но все мы — все ничтожны перед ним,
Перед Сухрабом дорогим моим!

Что я отвечу матери его?
Как я пошлю ей весть? Через кого?

Как объясню, что без вины убил я,
Что сам, увы, не ведал, что творил я?

Кто из отцов когда-либо свершил,
Подобное? Свой мир я сокрушил!»

И принесли покров золототканый,
Покрыли юношу парчой багряной.

Мужи Рустама на гору пошли,
И сделали табут, и принесли.

Сложили труп на ложе гробовое
И понесли, рыдая, с поля боя.

Шел впереди несчастный Тахамтан.
В смятенье был, вопил забульский стан.

Богатыри рыдали пред кострами.
С посыпанными прахом головами.

Трон золотой взложили на костер.
И вновь Рустам над степью вопль простер:

«Такого всадника на ратном поле
Ни мир, ни звезды не увидят боле!

Увы, твой свет и мощь твоя ушли!
Увы, твой светлый дух от нас вдали!

Увы, покинул ты предел земли,
А души наши скорбью изошли!»

Он кровь из глаз, не слезы, проливал,
И вновь свои одежды разрывал.

И сели все богатыри Ирана
Вокруг рыдающего Тахамтана.

Утешить словом всяк его хотел,
Рустам же мукой страшною горел.

Свод гневный сонмы жребиев вращает,
Глупца от мудреца не отличает.

Всем равно во вселенной смерть грозит,
И шаха и раба она разит.

Шах Кей-Кавус, узнав об этом горе,
Средь ночи сам к Рустаму прибыл вскоре.

Промолвил шах: «Эй, славный исполин,
Все в мире — от Албурзовых вершин

До слабенькой тростинки — сгинет в безднах.
Размолото вращеньем сфер небесных.

Когда я издалека увидал,
Какой нам новый исполин предстал,

Увидел мощный стан его и плечи,
Его копье и меч на поле сечи, —

Сказал я — он на тюрков не похож,
Из дома он прославленных вельмож.

Пришел он к нам с огромными войсками,
Увы — твоими он сражен руками!...

О муж, хоть сердцу твоему невмочь,
Чем можешь ты теперь ему помочь?

До коих пор ты убиваться будешь?
Его не оживишь ты, не разбудишь».

Рустам сказал: «Ушел он, мертв лежит,
Но с войском там, в степи, Хуман стоит.

Вельможи Чина, мужи чести с ним,
Ты отрешись от чувства мести к ним».

Ответил шах: «О богатырь, ты знаешь,
Все сделаю я, что ты пожелаешь.

Хоть много зла они мне принесли,
Селенья, города мои сожгли.

Но ты войны не хочешь. Я с тобою
Душой,— нет у меня стремленья к бою.

Чтоб скорбь твою хоть каплей облегчить,
Войскам Сухраба я не буду мстить».

И в степь свою ушли войска Турана...
И шах увел все войско в глубь Ирана.

Увел Кавус войска. Остался там
Над гробом сына плачущий Рустам.

Примчался Завара быстрее дыма,
Сказал; «Ушли туранцы невредимо».

И встал Рустам, в поход свой поднял стан,
За гробом войско шло в Забулистан.

Вельможи перед гробом шли, стеная,
Без шлемов, темя прахом посыпая.

О тяжком горе услыхал Дастан,
И весь навстречу вышел Сеистан.

Поехали за дальние заставы,—
Встречали поезд горя, а не славы.

Заль, гроб увидя, в скорби стан склоня,
Сошел с золотоуздого коня.

В разодранной одежде, в горе лютом,
Шел Тахамтан пешком перед табутом.

Шло войско, развязавши пояса,
От воплей их охрипли голоса.

Их лица от ударов посинели,
Одежд их клочья на плечах висели.

Великий стон и плач поднялись тут,
Как был поставлен на землю табут.

Смертельной мукой Тахамтан томился.
Рыдая, перед Залем он склонился.

Покров золототканый с гроба снял
И так отцу, рыдая, он сказал;

«Взгляни, кто предстоит в табуте нам!
Ведь это — будто новый всадник Сам!»

Настала мука горькая Дастану,
Рыдая, жаловался он Йездану:

«За что мне послан этот страшный час?
Зачем, о дети, пережил я вас?

Столь юный витязь пал. Войскам на диво,
Он был могуч... Померк венец счастливый.

Не родила в минувшем ни одна
Такого витязя, как Тахмина!»

И долго о Сухрабе вопрошал он,
Каков он был; и кровь с ресниц ронял он.

Когда внесли Сухраба на айван,
Опять, упав, заплакал Тахамтан.

Табут увидев, Рудаба, рыдая,
Упала — кровь, не слезы, проливая.

Взывала: «О мой львенок! О, беда!
Померкла радость наша навсегда!

Тебя сразила сфер летящих злоба...
О, хоть на миг один восстань из гроба!

Мой внук, неужто волей звездных сил
Ты мертвым в дом отцов своих вступил?»

Вновь понесли табут вслед Тахамтана.
Вновь плач и стон звучал средь Сеистана.

И сам Рустам парчою гроб закрыл,
Гвоздями золотыми гроб забил.

Сказал: «Создать из золота сумею
Хранилище — и мускусом овею.

Умру — в веках, как за единый час,
Развеется, что мыслю я сейчас.

Что ж прочное построю для него —
Достойное Сухраба моего?»

И он воздвиг гробницу из порфира,
Чтобы стояла до скончанья мира.

Устроил, сердце повергая в мрак,
Из дерева алоэ — саркофаг.

Забили гроб гвоздями золотыми,
Над миром пронеслось Сухраба имя...

И много дней над гробом сына там
Не ведал утешения Рустам.

Но наконец явилась неба милость,
Мук безысходных море умирилось.

Узнав, что в горе стонет Тахамтан,
Весь плакал и скорбел о нем Иран.

О том событье, воротясь в Туран,
Афрасиабу рассказал Хуман.

Та весть повергла шаха в изумленье,
Сказал он; «То не перст ли провиденья?..»

О том, что пал, убит отцом, Сухраб,
В Туране всяк узнал — и князь и раб.

Шах Самангана,— счастья и надежды
Лишенный,— разодрал свои одежды.