Дмитрий Дашков - Поэты 1820–1830-х годов. Том 1

Послушай: говорить ли дома,
Что я с тобой, и где, и как,
Скрывалась от дождя и грома?

                             Да почему ж не так?
И что худого тут? Нет, лгать я не умею.

И даже скажешь то, как целовалась ты?
С твоей болтливостью не долго до беды!

О, я не так проста, я очень разумею,
                   Что этого нельзя сказать!
А также и того от матушки скрывать,
Что я случайно здесь с тобою повстречалась;
Что нас застигнул дождь; где скрылись от него;
Как грому, молнии я в темноте боялась,
Как я к груди твоей от страху прижималась…

Нет, нет, прошу тебя, не говори того!
             Нас побранят, видаться нам закажут.

Как недогадлив ты! Тебе ж спасибо скажут
За то, что в этот раз не покидал меня:
                      Ведь не могла ж бы я
Пробыть одна в такой пещере страшной, дикой.
Не бойся, Коридон; мне ль зла тебе желать?

Насилу удалось ему растолковать,
Что россказни ее ей будут же уликой.
Филлида речь его, казалось, поняла,
        Быть молчаливой обещалась;
                           Но лишь домой пришла,
Лишь стали спрашивать — в минуту проболталась.
И лучше сделала: заботливая мать
Хоть пожурила дочь, однако ж догадалась,
Что мужа незачем другого ей искать.

Разметавшися небрежно
Под ореховым кустом,
В час полдневный почивала
Сладким Амарила сном.
Недалёко прилунилось
Коридону проходить.
Он давно любил пастушку
И умел любимым быть;
Но любовь сердец невинных
Молчалива и робка:
Та украдкой страсть питала,
Тот вздыхал исподтишка.
Коридон остановился,
Робко посмотрел вокруг
И на цыпочках прокрался
К Амариле через луг.
Драгоценные минуты!
Он дерзает в первый раз
Так рассматривать пастушку,
И отвесть не может глаз:
Видит грудь полуоткрыту,
Стан, достойный Аонид,
Перлов ряд под розой — пламень
Разгоревшихся ланит.
И невольно опустился
На колени Коридон;
Свет в очах его затмился,
Сердце замерло — и он…
Жарким, страстным поцелуем
Амарилу разбудил;
Лишь взглянула — вмиг закрылась;
Своевольник отскочил
И, потупя робко взоры,
Ждал упреков за вину;
Но пастушка, ни полслова
Не промолвивши ему,
Быстро скрылась в чаще леса.
Грустен шел пастух домой.
«Что я сделал, неразумный? —
Говорил он сам с собой. —
Как теперь я с нею встречусь,
Как взгляну, заговорю?
Рассердилась! и за дело!
Попустому растворю
Завтра с солнечным восходом
В шалаше моем окно:
В хижине у Амарилы
Не растворится оно!
Понапрасну заиграю
На свирели вечерком:
Милая не будет больше
Вторить нежным голоском!
А потом и перестанет
Пастушка́ совсем любить.
Ах, зачем бы мне без спросу
С ней так дерзко поступить?»

Коридон и не ошибся:
Добрый прежде знак — окно —
Три дни запертым стояло;
Но в четвертый вновь оно
Растворилось понемножку;
В тот же самый вечерок
Амарилин соловьиный
Вновь раздался голосок;
А потом, через неделю,
Встретясь как-то с пастушком
У Амурова кумира,
Молвила ему тишком,
Что уж больше не сердита,
И просила пособить
Жертвенник малютки-бога
Вязью миртовой обвить.

          Прекраснейшим утром, зимою,
Сидел Палемон в шалаше под окном,—
          Дрова, запасенны порою,
Пылали в горнушке трескучим огнем.
          Он стужи в тепле не боялся,
С улыбкою в поле свой взор простирал,
          Картиной зимы любовался
И в мыслях возврата весны не желал.
          «О, сколь ты, природа, прекрасна!
Ничто не изменит твоей красоты:
          Гроза ли пылает ужасна,
Ревут ли Бореи, цветут ли цветы —
          Всегда ты, во всем совершенна!
Как блещет равнина, сквозь легкий туман
          Дрожащим лучом озаренна!
Какой беспредельный снегов океан!..
          Там дубы стоят обнаженны,
На ветвях их иней пушистый навис;
          Там ели мелькают зелены,
Местами чернеет густой кипарис.
          Поля и луга опустели;
Не видно на паствах гуляющих стад;
          Замолкли пастушьи свирели,
И певчие птички нахохлясь сидят.
          Один лишь снигирь краснобокий,
Чирикая, скачет по гибким кустам;
          Лишь слышен глухой и далекий
Стук сильных ударов цепа по гумнам;
          Лишь изредка снежной равниной
С дровами ленивый протащится вол».
          Старик помешал хворостиной
В горнушке и снова к окну подошел.
          «Зима и моя наступила:
Рассыпался иней на черных кудрях;
          Оставила прежняя сила;
Погаснул румянец, игравший в щеках!
          Но ах! сожалеть ли о красной
Дней юных промчавшейся быстро весне?
          Кто младость провел не напрасно,
Тот с ней потерял заблужденья одне.
          Кто был добродетели верен,
Полезен семейству и ближним своим,
          Тот должен быть твердо уверен,
Что вечно пребудет минувшее с ним!
          Когда я о нем вспоминаю,
Мне кажется, будто какого-нибудь
          Старинного друга встречаю
Иль вижу цветами усыпанный путь!
          К тому же на что поменяюсь
Любовью всеобщей моих земляков,
          Которой теперь наслаждаюсь,
Достигнувши честно седых волосов?
          Что может иное сравниться
С отрадой примерных детей воспитать,
          Счастливым успехом гордиться,
Награду в невинных их взорах читать?
          Подобно как снова весною
Природа получит свою красоту,
          Так жизнью моей молодою
Я в милом Дамете моем расцвету!»

Дамета застигнула ночь на пути —
          Он шел из соседства обратно —
Не близко еще оставалось идти,
          А время так было приятно:
Зефир утомленный едва колебал
          Кудрявые бука вершины;
Свод неба звездами усеян блистал;
          Дремали во мраке долины.
Пастух осмотрелся и лег отдохнуть.
          Величие ночи его поражало,
Священный восторг проливало во грудь,
          К благим помышленьям склоняло.
«О ночь! — говорил он, — с каким завсегда
          Особенным сердца движеньем,
Простертый на холме иль скате пруда,
          Смотрю на твое приближенье!
„Познайте! — однажды жрец Панов сказал,—
          Цветок, попираемый мною,
Кузнечик, который теперь прокричал,
          Таясь под густою травою,
Не меньше о славе творца говорят,
          Как горы, дубравы и воды!“
Он прав; сей урок повторял я стократ,
          Дивяся устройству природы.
Приятно повсюду ее наблюдать,
          Земли красотой любоваться;
Но взором по звездному небу блуждать,
          В безмерности тверди теряться
Едва ль не приятней всего для меня!
          В себя самого погруженный,
Я часто не вижу, как вестница дня
          Восток расцветит омраченный.
И если случится, что Мирра моя
          Те чувства со мной разделяет,—
Всю сладость тогда познаю́ бытия!
          В восторгах душа утопает,
И слезы лиются обильной струей!
          О боги! молю вас, храните
          Жизнь Мирры моей дорогой!
          Блаженство мое продолжи́те!
С тех пор как люблю и взаимно любим,
          Я сделался лучше, добрее!
Но только ли? к вам, всеблагие, самим
          С тех пор прилепился сильнее,
И даже как будто стал выше душой!
          О боги! молю вас, храните
          Жизнь Мирры моей дорогой!
          Блаженство мое продолжи́те!»
Дамет, отдохнувши, пошел, но мечты
          Всё юноши грудь волновали;
Меж тем соловьи, оглашая кусты,
          Дорогу его сокращали.