Александр Городницкий - И вблизи и вдали
Настоящий ураган прихватил нас уже у берегов Канады. Сила ветра превысила измеряемые пределы. На моих глазах в руках у матроса, измерявшего скорость ветра, оторвало от прибора крутящиеся "чашечки". Командир, не сходивший с мостика почти сутки, с лицом багровым, задубевшим от пронзительного ветра, уходил вниз, в медсанчасть, где была единственная ванная. Там, не раздеваясь, он спал в ней, поскольку спать в обычной койке не давала качка. Ударами волн смыло две шлюпки и порвало леера на правом борту. В вахтенном журнале от того времени сохранилась забавная запись, сделанная одним из молодых вахтенных офицеров: "02 часа 07 минут. Наблюдается резкое усиление ветра и высоты волны. Принимаю решение - разбудить командира экспедиции и спросить - что делать". Уже неподалеку от канадского берега стало ясно, что надо менять курс, чтобы парусник не вынесло на скалы. Для этого, однако, необходимо на какое-то время встать лагом к волне, что крайне рискованно, поскольку критический крен судна - около пятидесяти градусов. Все хорошо помнили историю с "Памиром". Другого выхода, однако, не было. Всем было приказано надеть спасательные жилеты и покинуть внутренние помещения судна. Офицеры надели чистое белье и парадную форму. Только мы, штатские идиоты, впервые попавшие в океан, радовались этой морской экзотике, напоминавшей рассказы Станюковича, наивно полагая по своей глупости, что все идет как положено.
Самое интересное, что когда хриплый голос командира приказал по "спикеру" надеть спасательные жилеты, все немедленно перестали укачиваться. Наконец начали опасный поворот. Судно легло на левый борт и крен достиг пятидесяти градусов. Десяток показавшихся бесконечными секунд - и судно со стоном и скрежетом выпрямилось. Не прошло и двух часов, как все снова стали укачиваться. Пожалуй, за все последующие годы плаваний в океане мне ни разу не довелось попадать в такую критическую ситуацию, как в этом первом рейсе в январе шестьдесят второго года. Ураганный шторм прихватил нас в тот раз и на обратном пути, у самого входа в Английский канал, когда с левого борта уже был виден мерцающий маяк на мысе Лизард. Сильный, внезапно налетевший шквал не позволил убрать вовремя косые паруса в носовой части судна, и оно стало зарываться буширитом в воду. Посылать туда людей было нельзя. Я видел, как все тот же Овчухов, широко расставив ноги и поддерживаемый двумя матросами за бока, расстреливал натянувшиеся фалы из автомата Калашникова, и паруса поочередно с пушечным громом улетали в ночь. Наконец, когда отстрелили последний парус - бом-кливер - судно выпрямилось от носового дифферента и перестало черпать воду.
Значительно позднее, плавая на других, более современных судах, я понял высокую степень их безопасности по сравнению с парусником. На них, однако, никогда не возникало странного ощущения полета, которое охватывает только на палубе парусника, бесшумно движущегося в океане, чуть накренясь на один борт. Пароходы, толкаемые винтом, рассекают воду, как плуг пашню - парусник же, перемещаемый как и волна, ветром, не режет воду, а скользит вместе с ней. И вместо постоянной неприятной вибрации палубы и стука машин - полная тишина, нарушаемая только негромким шелестом волны о борт и скрипом каната.
Внешний вид белоснежного нашего корабля, идущего под всеми парусами, был, видимо, неотразим. В шестьдесят втором году в Карибском море, куда мы затесались в самый разгар кубинского кризиса, чуть не приведшего к войне, встретившийся нам американский авианосец "Боксер" первым сыграл "захождение" (так встретившиеся военные корабли приветствуют друг друга) и поднял семафор флагами расцвечивания "Восхищены вашим внешним видом".
Пару лет спустя, уже на Бермудских островах, губернатор Бермуд: дядя английской королевы, вызвал из Лондона телевидение и кино, чтобы снять "Крузенштерн", идущий под парусами. Один из таких снимков у меня сохранился.
Удивительной и романтичной казалась мне и специальная вахта, существовавшая на "Крузенштерне" и упраздненная за ненадобностью на современных судах с их прекрасным обзором из ходовой рубки и радиолокацией.
На самой крайней верхней носовой палубе - полубаке, где висит медный корабельный колокол-рында, стоял вахтенный матрос-впередсмотрящий. Каждый час он должен был отбивать "склянки" - время до конца вахты, и докладывать на мостик обо всех опасностях, которые он видит по курсу судна. "Горизонт чист, ходовые огни горят ясно", — слышался время от времени над палубами его голос.
А чего стоили звучные команды, гремевшие по трансляции, когда судно выполняло какой-нибудь маневр: "Все наверх! На брассы, на правую, все реи бакштаг правого галса!"
Ставя и убирая паруса, моряки палубной команды с удивительной легкостью взбирались по вантам на реи и салинги, ловко и уверенно перемещаясь на огромной высоте. Глядя на них, казалось, что дело это простое и легкое. Нам же, прикомандированным штатским, категорически запрещалось даже на метр отрываться от палубы. И все-таки, проплавать полгода на паруснике и ни разу не подняться на мачту было выше моих сил. Плавали мы в это время в Карибском море, погода была тихая, и я решился попробовать свои силы. Командирский мостик на "Крузенштерне" расположен около первого грота. Поэтому для своих подвигов я выбрал второй грот, имея в виду, что вахтенные на мостике обычно смотрят вперед и назад не оглядываются.
Достав выпрошенный у боцманов страховой пояс с карабинчиком, я, оглядевшись по сторонам, начал понемногу подниматься по вантам и так довольно легко достиг марсовой площадки - метрах в двадцати пяти выше палубы. Этого, однако, мне показалось мало, и я решил добраться до салинга. От марсовой площадки вверх уже более узкие ванты, да и угол их был куда круче. Стараясь не смотреть вниз, я бодро двинулся вверх, но в какой-то момент, не удержавшись, все же бросил взгляд вниз и оцепенел. Где же судно? Подо мной расстилался необозримый синий океан, и только внизу у самого основания мачты желтела какая-то узкая полоска. Голова моя закружилась. Вдруг ощутивший себя в пустоте, как муха, висящая на зыбкой паутине, я дрожащими руками пристегнул карабин страхового пояса к вантине и ухватился за нее обеими руками. Дальше рассказывал старпом: "Когда тебя снимали, — похохатывая, объяснял он, — то снимали втроем. Два моряка тебя страховали, чтобы ты с перепуга не свалился, а третий пальцы твои от вантин отжимал". Третьим был все тот же старшина Овчухов, человек страшной физической силы. На пари он не просто гнул руками подкову, а разрывал ее на части. "Это он пытался мои пальцы от вантин оторвать! "Но ничего у него не вышло, — продолжал старпом, — ты только головой мотал и мычал, а пальцы от вантины так и не отпускал. Пришлось Овчухову дать тебе легкий подзатыльник, чтобы ты отключился. Тут ты враз пальцы разжал, отключился, и тебя забрали". От "легкого" овчуховского подзатыльника месяца два у меня все не заживал кровоподтек на шее.
По вечерам на шканцах, на открытой палубе, крутили кино. Натягивался экран, и прямо под густой темнотой тропической ночи вспыхивал луч кинопроектора. Зрители сидели на "банках", поставленных на палубе. А над нами мерно, в такт легкой судовой качке, раскачивались над черными реями яркие, непривычна близкие южные созвездия. На этой вечерней палубе придумалась строчка: "И никогда мы не умрем, пока качаются светила над снастями". Строчка оказалась синтаксически неверной, на что мне справедливо и указал редактор моей первой стихотворной книжки "Атланты". Песня, однако, уже пелась, и переделывать строчку было невозможно. Так она и осталась.
Помимо привыкания к трудностям морской жизни, много хлопот доставляло нам привыкание к жизни военно-морской, с ее жестким и часто тупым укладом, "боевой и политической подготовкой". Помню, в первые месяцы пребывания на судне я обратил внимание, как старательно матросы "драят медяшку". "Не проще ли было бы заменить все эти медные поручни хромированными или никелированными?" — спросил я у Шишина. "Нет, — ответил он, — матрос в море должен всегда быть занят. Все пиратские бунты от того и происходили, что у людей появлялось свободное время". Он был прав. Когда, уже подружившись с нашими офицерами, я вдруг спрашивал, для чего нужно делать то или другое бессмысленное, на мой взгляд, дело, они с грустной улыбкой отвечали: "Чтобы служба медом не казалась". Они же объясняли мне, что если командир, отдав приказ, понимает, что приказал не то, что надо, он свой приказ все равно отменять не должен, иначе подорвет свой командирский авторитет.
Командиром "Крузенштерна" тогда был Павел Васильевич Власов, старый и опытный, по-видимому, моряк, но "высших женских курсов" явно не кончавший и владевший, как говорили "строевым, матерным и русским со словарем". Помню, уже при возвращении в Балтийск, еще на рейде, к нам на борт прибыли таможенники для досмотра. Закончив свою работу, они пришли в кают-компанию на обед. Как раз в тот момент началась швартовка судна, и швартующий нас буксир, неудачно потянув за буксирный конец, чуть не вырвал носовой кнехт на полубаке. При этом с мостика по всей судовой трансляции раздался такой виртуозный мат Власова, что обедавшая таможенница поперхнулась супом, и пришлось вызывать врача. Из всех английских слов, дававшихся ему с трудом, он запомнил только одно - "эбаут". "В нем что-то родное звучит", — объяснял он мне. И во всех случаях при встречах с англичанами говорил "эбаут". Спросят его бывало, например, какова длина вашего судна - метров сто? Он отвечает: "Эбаут". Гости довольны, кивают. "А сколько вы уже плаваете в океане, месяца четыре?" "Эбаут", — отвечает он. И опять все в порядке.
