Александр Пушкин - Медный всадник
Письмо к Наталье Николаевне от 30 октября, помимо заявления о том, что он «уже написал пропасть», содержит «расписание» его рабочего дня, сложившееся, вероятно, с самого начала его пребывания в Болдине: «Просыпаюсь в 7 часов, пью кофей, и лежу[446] до 3-х часов <…> В 3 часа сажусь верьхом, в 5 в ванну и потом обедаю картофелем, да гречневой кашей. До 9 часов — читаю. Вот тебе мой день, и все на одно лицо» (Акад., XV, 89). Таков, разумеется, нормальный, или даже «идеальный», распорядок дня поэта. Но несомненно, что этот идеальный порядок должен был не раз нарушаться в ту или другую сторону, в особенности при завершении крупных произведений. Так, закончив переписывание в первую (Болдинскую) беловую рукопись (БА) «Медного Всадника», очевидно, в ночь с 31 октября на 1 ноября, он ставит под текстом точную дату: сначала «1 ноября», потом переделывает на «31 октября 1833. Болдино. 5 ч.<асов> 5 <минут утра>», что явно противоречит «расписанию» и показывает, что целая ночь (и, вероятно, не одна) была проведена им в работе. Наконец, в последнем письме из Болдина, от 6 ноября, поэт пишет жене: «Я скоро выезжаю, но несколько времени останусь в Москве по делам <…> Я привезу тебе стишков много, но не разглашай этого: а то альманашники заедят меня» (Акад., XV, 93-94).
На другой же день или через день, 8-го Пушкин выехал из Болдина и, пробыв несколько дней в Москве (где он ничего, по-видимому, не писал), в начале 20-х чисел ноября вернулся в Петербург.
Чем объяснить это упорное умолчание поэта о своих творческих занятиях в Болдине, его жалобы на хандру и лень? Во-первых, его настроение несомненно колебалось в зависимости от получения или отсутствия писем от Натальи Николаевны, от ее сообщений о своей светской жизни, немало тревоживших и подчас сердивших его в силу несоответствия ее поведения тому идеалу жены и светской женщины, который он составил себе еще до женитьбы и выразил в образе Татьяны в VIII главе «Евгения Онегина»; страстная влюбленность поэта в молодую жену, с которой он впервые после женитьбы разлучился так надолго, высказывается в каждом его письме. Во-вторых, поэт не хотел, чтобы о его новых, еще не оконченных и не отделанных произведениях узнали раньше времени в Петербурге, и через ту же Наталью Николаевну. Ссылки на «барскую, помещичью лень» — в ту эпоху естественные и понятные для каждого — служили отговоркою для петербургских «альманашников» н издателей. Единственная работа, о которой уже знали его друзья и о которой он мог писать открыто, — это «История Пугачева». Она и начала собой вторую болдинскую осень Пушкина.
Приехав в Болдино вечером 1 октября 1833 г., Пушкин уже 2 октября начал «приводить в порядок» свои «Записки о Пугачеве» (Акад., XV, 84, 85), т. е. тексты, написанные в Петербурге и пополненные заметками и материалами, собранными во время путешествия. 4 октября помечена вторая черновая редакция содержания первой главы «Истории Пугачева» (Акад., IX, 401). После месяца напряженной работы над «Историей», сочетавшейся с выполнением многих других замыслов, в том числе «Медного Всадника» и «Анджело», он закончил черновик «Предисловия» к «Истории», снабдив его пометой: «Село Болдино, 2 ноября 1833»; позднее «Предисловие» и было напечатано с этой, лишь слегка измененной датой (Акад., IX, 399).
Задумывая в конце июля 1833 г. свое путешествие по местам Пугачевского восстания, Пушкин, как мы уже видели, указывал в качестве предлога для поездки работу над романом, «коего большая часть действия происходит в Оренбурге и Казани» (Акад., XV, 69-70), имея в виду будущую «Капитанскую дочку». Но в Болдине, занятый «Историей Пугачева» и многими другими замыслами в стихах и, вероятно, в прозе, он, насколько мы можем судить по неполностью сохранившимся документальным материалам к «Капитанской дочке», не притрагивался к начатому роману и вернулся к нему, лишь закончив печатание «Истории Пугачева», в ноябре 1834 г.[447]
Болдинская осень 1833 г., наполненная напряженным творческим трудом, представляет следующий (не во всем точно устанавливаемый) хронологический ряд (не считая работы над «Историей Пугачева», которая, как уже сказано, продолжалась весь месяц).
Началом октября следует датировать, по нашему мнению, черновые наброски стихотворения, посвященного Мицкевичу, — «Он между нами жил», которое обычно (в работах М. А. Цявловского, в Акад., III, 942, 1251) датируется, соответственно беловому тексту, августом (до 10) 1834 г.
6 октября помечено начало работы над черновиком Вступления к «Медному Всаднику».
«14 октября 1833. Болдино» — так помечено окончание чернового автографа «Сказки о рыбаке и рыбке» (Акад., III, 1089). «19 окт<ября>» датирована запись после V строфы чернового автографа стихотворения «Осень» (Акад., III, 924), беловой автограф которого снабжен пометой: «1833. Болдино» (Акад., III, 935); стихотворение закончено в конце октября или в начале ноября.
Поэма «Анджело», начатая предположительно в феврале (?) 1833 г., была закончена и переписана набело в Болдине, причем в беловом автографе в конце второй части стоит помета «26», т. е. 26 октября 1833 г. (Акад., V, 433); в конце чернового автографа третьей части — помета «27», т. е. 27 октября — очевидно, дата переписки, а не создания (Акад., V, 425); в конце белового автографа третьей части помечено, как завершение работы над поэмой: «27 окт.<ября> Болд.<ино> 1833» (Акад., V, 433).
Беловые автографы двух переводов баллад Мицкевича — «Будрыс и его сыновья» и «Воевода» — датированы в конце каждого одинаково: «28 октября 1833. Болдино» (Акад., III, 903 и 912), т. е., очевидно, в этот день была закончена их переписка, черновая же работа над ними происходила в том же октябре, когда Пушкин имел в руках издание стихотворений Мицкевича и много думал о своем польском друге.[448]
Наконец, беловой автограф «Сказки о мертвой царевне» помечен датой переписки набело: «4 ноября 1833. Болдино» (Акад., III, 1109), т. е. окончен почти накануне отъезда поэта в Москву.
Таковы датированные произведения второй болдинской осени, 1833 г. К ним можно добавить и некоторые недатированные и по большей части незаконченные стихотворения, по положению в рукописи (ПД 845, бывш. Л Б 2374) и по другим соображениям относящиеся к октябрю 1833 г. Это — литературно-сатирическое «послание» к Буало «Французских рифмачей суровый судия…» (Акад., III, 305 и 1244), народное «поминание» «Сват Иван, как пить мы станем…» (Акад., III, 308 и 1245; датировка обоих стихотворений в Акад. едва ли правильно растянута, начиная с «февраля» и «конца марта» и кончая «началом» и «серединой октября 1833 г.»; вернее ограничить дату обоих октябрем); набросок неоконченного стихотворения, где описывается спуск нового военного корабля на Неве, — «Чу, пушки грянули! крылатых кораблей…» (Акад., III, 310 и 1245); последний набросок находится посреди первого чернового автографа «Медного Всадника», между Вступлением (л. 9 об.) и началом Первой части («Над омрач.<енным> П.<етроградом>») (тетрадь ПД 845, л. 10), притом записано раньше, чем приведенный стих поэмы.
К этим стихотворным произведениям нужно прибавить повесть «Пиковую даму», хронология которой неясна, а рукописи не сохранились, кроме набросков вступления в его первой, ранней редакции (Акад., VIII, 834-836), сохранившихся в тетради ПД 842 (бывш. ЛБ 2373), бывшей у Пушкина в Болдине. В конце ноября 1833 г. поэт привез, по-видимому, рукопись с собою в Петербург. Указание на это мы находим в письме В. Д. Комовского к А. М. Языкову от 10 декабря 1833 г.: «Пушкин вернулся из Болдина и привез с собою по слухам три новых поэмы <…> Он же написал какую-то повесть в прозе: или „Медный Всадник“, или „Холостой выстрел“, не помню хорошенько: одна из этих пьес прозой, другая в стихах».[449]
Таков краткий хронологический обзор творчества Пушкина во вторую болдинскую осень. Его объем, богатство и разнообразие поразительны и почти равняются творчеству первой болдинской осени, 1830 г., особенно если иметь в виду, что первая осень занимает три месяца, а вторая — лишь один полный месяц (октябрь) и одну неделю ноября.[450]
Обратимся теперь к истории творческой работы Пушкина над его поэмой, или «Петербургской повестью», 1833 г. «Медный Всадник».
Время возникновения замысла поэмы едва ли поддается твердому определению. Никаких предварительных материалов, относящихся к замыслу, — планов, заметок, набросков — не сохранилось, да, вероятно, и не было. Однако в заключительных стихах Вступления к поэме (стихи 92-96 окончательного текста), испытавших, как будет указано ниже, длительную и многогранную переработку, мы видим — по крайней мере в первой редакции — указание поэта на время возникновения у него замысла поэмы:
Давно, когда я в первый раз
Услышал грустное преданье
Тогда же дал я обещанье
Стихам поверить сей рассказ.
Эти слова позволяют относить первую мысль о будущей повести к концу 1824 г., когда Пушкин впервые услышал в Михайловском о петербургском наводнении и читал рассказы о нем в журналах или письмах друзей. Замысел, многие годы отодвигаемый другими трудами, в начале 30-х годов вновь возник и стал постепенно определяться из многих элементов, прежде всего как итог размышлений Пушкина на историко-философские темы, связанные с подготовительными занятиями к составлению истории Петра Первого, предпринятыми им с начала 1832 г. В то же время, как было отмечено выше, согласно с заключением О. С. Соловьевой, с середины марта 1832 г. поэт начинает работать над новым произведением — повестью или романом в стихах в «онегинских» строфах — так называемым «Езерским», который является такой же «петербургской повестью», как и позднейший «Медный Всадник», с «ничтожным героем» — мелким чиновником из обедневшего дворянского рода. Мы не знаем, входило ли петербургское наводнение 1824 г. в сюжет этой повести, но ее начальные строфы (или строфа — в последней редакции), изображающие Петербург в бурный осенний вечер, вполне допускают такую возможность, так как те же начальные стихи в переработанной форме вошли потом в поэму «Медный Всадник» в качестве вступления к Первой части (стихи 97-107). Возможно также, что еще за несколько лет, при жизни Дельвига, Пушкину довелось услышать от его жены рассказ про моряка Луковкина, «имевшего дом на Гутуевском острове — совсем близко от залива и, следовательно, на очень опасном месте. Была у него жена и трое детей, за которых он очень беспокоился в этот день, так как был дежурным и не мог вернуться до вечера. Наконец, когда он пришел домой, то не нашел ни жены, ни детей, ни крова, ни единого следа своего жилища».[451] Но таких трагических эпизодов наводнения и таких рассказов о них известно было немало, и хотя со времени бедствия прошло девять лет, их знали и помнили многие.
