Дмитрий Быков - Последнее время

И если есть предел времен,
То зыбкий их объем
Меж нами так распределен,
Чтоб каждый при своем.
Я так и вижу этот жест,
Синклит на два десятка мест,
Свечу, графин, парчу,—
Среду вручают, точно крест:
По силам, по плечу.
Нас разбросали по Земле —
Опять же неспроста,—
И мы расселись по шкале,
Заняв свои места.
Грешно роптать, в конце концов:
Когда бы душный век отцов
Достался мне в удел,
Никто бы в груде мертвецов
Меня не разглядел.

Кто был бы я средь этих морд?
Удача, коли бард…
Безумства толп, движенье орд,
Мерцанье алебард —
Я так же там непредставим,
Как в адской бездне херувим,
Как спящий на посту,
Иль как любавичский Рувим,
Молящийся Христу.

А мне достался дряхлый век —
Пробел, болото, взвесь,
Седое небо, мокрый снег,
И я уместен здесь:
Не лютня, но и не свисток,
Не милосерден, не жесток,
Не молод и не стар —
Сверчок, что знает свой шесток,
Но все же не комар.

…Ах, если есть предел времен,
Последний, тайный час,—
То век грядущий припасен
Для тех, кто лучше нас.
Наш хлеб трудней, словарь скудней,
Они нежны для наших дней,
Они уместней там,
Где стаи легких времирей
Порхают по кустам.

Там нет ни ночи, ни зимы,
Ни внешнего врага.
Цветут зеленые холмы
И вешние луга.
Страдают разве что поэт
Да старец, после сотни лет
Бросающий курить;
Там, может быть, и смерти нет —
Не все же ей царить!

…Но нет предела временам
И радости — уму.
Не век подлаживался к нам,
А мы, увы, к нему.
В иные-прочие года,
Когда косматая орда
Имела все права,—
Я был бы тише, чем вода,
И ниже, чем трава.

Я потому и стал таков —
Признать не премину,—
Что на скрещении веков
Почуял слабину,
Не стал при жизни умирать,
И начал кое-что марать,
И выражаться вслух,
И отказался выбирать
Из равномерзких двух.

И запретил себе побег
И уклоненье вбок,—
А как я понял, что за век,—
Об этом знает Бог.

И не мечтал ли в восемь лет
Понять любой из нас,
Откуда ведает брегет,
Который нынче час?

Открыток для стереоскопа набор уютно-грозовой,
В котором старая Европа в канун дебютной мировой.
Там поезд движется к туннелю среди, мне кажется, Балкан,
Везя француза-пустомелю, в руке держащего бокал,
А рядом — доброе семейство (банкира, пышку и сынка),
Чье несомненное еврейство столь безнаказанно пока;
В тумане столиков соседних, в размывчатом втором ряду
Красотке томный собеседник рассказывает ерунду;
Скучая слушать, некто третий в сигарном прячется дыму,
Переходящем в дым столетий, еще не ведомых ему.

Покуда жизнь не растеряла всего, чем только дорога,—
В окне вагона-ресторана плывут балканские снега.
Как близок кажется отсюда объемный призрачный уют —
Слоится дым, блестит посуда, красотке кофе подают…
Она бледна, как хризантема, и декаданс в ее крови —
Восстановима даже тема ее беседы с визави —
Должно быть, Гамсун. Или Ибсен, норвежский баловень молвы.
(Сегодня это был бы Гибсон. Все деградирует, увы.)

Немудрено, что некто зыбкий, в углу невидимый почти,
С такой язвительной улыбкой в мои уставился зрачки:
Он знает все. Как эти горы, его душа отрешена.
Какие, к черту, разговоры, какие, к черту, имена?!
Но есть восторг священной дрожи, верховной воли торжество —
А погляди на эти рожи: никто не смыслит ничего.
Ребенок разве что, играя в большое красное авто,
В надежности земного рая порою чувствует не то,
И чуть не взрослая забота проходит тенью по лицу:
За ними наблюдает кто-то, и надо бы сказать отцу…

Но бездна близится, темнея. Уже видны ее края.
Сказать вам, что в конце туннеля? В конце туннеля буду я,
С угрюмой завистью холопа и жаркой жалостью певца
Глядящий, как ползет Европа к началу своего конца.
Я знаю, тайный соглядатай с закинутою головой,
Про ваш пятнадцатый, двадцатый, тридцатый и сороковой.
В начале всякий век обманчив, как древле молвил Мариво,
И ты не зря, несчастный мальчик, боишься взгляда моего.
В той идиллической картине, меж обреченных хризантем,
Ползя меж склонами крутыми, кем быть хотел бы я? Никем.
Никем из них, плывущих скопом среди вершин и облаков,
Ни снегом, ни стереоскопом, как захотел бы Щербаков,
Ни облаками на вершине, что над несчастными парят,
Ни даже тем, кто смотрит ныне в старинный странный аппарат.
Как жмемся мы в свои конуры, в халупы, в чадный дух семьи!
У нас такие тут кануны! У вас свои, у нас свои.

Но тот, с улыбкою усталой, который прячется в дыму,—
Тот подошел бы мне, пожалуй. Я переехал бы к нему.
Люблю томленье на пределе, в преддверье новой простоты,
Пока еще не отвердели ее ужасные черты.
Не позавидую незнанью и никогда не воспою
Покорность жребию баранью — в известной степени свою;
Но тот, кто в трепете кануна величье участи узрит,
Тому и бунты, и коммуна, тому и Мюнхен, и Мадрид —
Лишь подтверждение догадки, лишь доказательство того,
Что дьявол прячется в порядке, а в бездне дышит божество.

Я не таков. Прости мне, Боже. Но жизнь моя заострена,
Как для свидетельства; и тоже дрожит, как всякая струна.
Не знаю сам, когда исчезну, но пусть в обители теней
Мне вспомнится глядящий в бездну и улыбающийся ей
На грани марта и апреля, границе дня и темноты —
С сознаньем, что в конце тоннеля на самом деле только ты.

Не езди, Байрон, в Миссолунги.
Война — не место для гостей.
Не ищут, барин, в мясорубке
Высоких смыслов и страстей.
Напрасно, вольный сын природы,
Ты бросил мирное житье,
Ища какой-нибудь свободы,
Чтобы погибнуть за нее.
Поймешь ли ты, переезжая
В иные, лучшие края:
Свобода всякий раз чужая,
А гибель всякий раз своя?
Направо грек, налево турок,
И как душою ни криви —
Один дурак, другой придурок
И оба по уши в крови.
Но время, видимо, приспело
Накинуть плащ, купить ружье
И гибнуть за чужое дело,
Раз не убили за свое.

И вот палатка, и желтая лихорадка,
Никакой дисциплины вообще, никакого порядка,
Порох, оскаленные зубы, грязь, жара,
Гречанки носаты, ноги у них волосаты,
Турки визжат, как резаные поросяты,
Начинается бред, опускается ночь, ура.

Американец под Уэской,
Накинув плащ, глядит во тьму.
Он по причине слишком веской,
Но непонятной и ему,
Явился в славный край корриды,
Где вольность испускает дух.
Он хмурит брови от обиды,
Не формулируемой вслух.
Легко ли гордому буржую
В бездарно начатом бою
Сдыхать за родину чужую,
Раз не убили за свою?
В горах засел республиканец,
В лесу скрывается франкист —
Один дурак, другой поганец
И крепко на руку нечист.
Меж тем какая нам забота,
Какой нам прок от этих драк?
Но лучше раньше и за что-то,
Чем в должный срок за просто так.

И вот Уэска, режет глаза от блеска,
Короткая перебежка вдоль перелеска,
Командир отряда упрям и глуп, как баран,
Но он партизан, и ему простительно,
Что я делаю тут, действительно,
Лошадь пала, меня убили, но пасаран.

Всю жизнь, кривясь, как от ожога,
Я вслушиваюсь в чей-то бред.
Кругом полным-полно чужого,
А своего в помине нет.
Но сколько можно быть над схваткой,
И упиваться сбором трав,
И убеждать себя украдкой,
Что всяк по-своему неправ?
Не утешаться же наивным,
Любимым тезисом глупцов,
Что дурно все, за что мы гибнем,
И надо жить, в конце концов?
Какая жизнь, я вас умоляю?!
Какие надежды на краю?
Из двух неправд я выбираю
Наименее не мою —
Потому что мы все невольники
Чести, совести и тэ пэ —
И, как ямб растворяется в дольнике,
Растворяюсь в чужой толпе.

И вот атака, нас выгнали из барака,
Густая сволочь шумит вокруг, как войско мрака,
Какой-то гопник бьет меня по плечу,
Ответственность сброшена, точней сказать, перевалена.
Один кричит — за русский дух, другой — за Сталина,
Третий, зубы сжав, молчит, и я молчу.