Юрий Зобнин - Ахматова. Юные годы Царскосельской Музы
Был пустынен вечерний пляж, солнце уходило от Херсонеса, от Туровки, валилось в море, ставшее масляным, золотистым, горячим. В черте ленивого прибоя стояла только одна купальщица, вся в странном белом, искрящемся одеянии, совсем непохожем на водные гарнитуры туровских курортниц, и Ахматова подумала, что она, наверное, приезжая иностранка. И ещё почему-то подумала, что Херсонес – самое главное для неё теперь место в мире. А купальщица смотрела прямо на бредущую к морю по песку девочку, и смеялась, и манила её к себе рукой:
Я, тайному велению покорна,
Товарища свободного избрав,
Любила только солнце и деревья.
Однажды поздним летом иностранку
Я встретила в лукавый час зари,
И вместе мы купались в тёплом море,
Её одежда странной мне казалась,
Ещё страннее – губы, а слова —
Как звёзды падали сентябрьской ночью.
И стройная меня учила плавать,
Одной рукой поддерживая тело,
Неопытное на тугих волнах.
И часто, стоя в голубой воде,
Она со мной неспешно говорила,
И мне казалось, что вершины леса
Слегка шумят, или хрустит песок,
Иль голосом серебряным волынка
Вдали поет о вечере разлук…[125]
Был пустынен вечерний пляж. Никого вокруг не было. Девочка стояла на берегу, зажимая уши руками, защищаясь от звона и шума, наполняющего воздух вокруг неё. И сияло над белоснежными колоннами Херсонеса яростное низкое солнце, и вдохновенный папа Климент, любимый ученик апостола Петра, грозил своим посохом языческим храмам, и лихие дружинники князя Владимира с гиканьем неслись мимо, во весь опор, к стенам города, изготовившегося к осаде…
VI
Ахматова читает Пушкина – Подготовка к пушкинскому юбилею – «В начале жизни школу помню я…» – А. А. Горенко в конце 1890-х – «Ариадна Великолепная» – Семейные размолвки.
Вернувшись из Херсонеса в Царское Село осенью 1897 года, Ахматова другими глазами взглянула на окружавший её мир. Для домашних, родственников и немногих царскосельских знакомых она продолжала оставаться тихим, скромным восьмилетним ребёнком, к одиноким чудачествам и вечной упрямой задумчивости которого давно все привыкли и не считали их за помеху. А между тем в телесной оболочке этого ребёнка невидимо для всех уже рвались и истлевали последние душевные связи, защищающие незрелое человеческое существо от пробуждения тех переживаний, которые, проснувшись, не оставляют камня на камне от ощущения постоянной устойчивости и гармонии вокруг, то есть от того, что собственно и именуется детством.
Возрастная ломка совпала у Ахматовой с появлением интереса к пушкинским стихам, чему в большой мере помогало растущее оживление вокруг имени поэта в канун столетнего юбилея его рождения. Нужно помнить: творчество Пушкина, равно как и личность знаменитого молодого поэта, смертельно раненного на дуэли с кавалергардом Жоржем Дантесом на Чёрной речке в далёком 1837 году, всю вторую половину XIX века были «камнем преткновения» русской общественной мысли. В юности Пушкин дерзил царю Александру I и его вельможам, попал в опалу, сочинял богохульные стихи, и был в конце концов сослан на два года в имение Михайловское под Псковом. Это как будто приближало Пушкина к свободолюбцам-либералам и даже к нигилистам последующей российской эпохи реформ. Однако вожди отечественной фронды XIX века понимали, что за исключением нескольких юношеских текстов наследие поэта, мягко говоря, не близко их собственным идейным установкам. В царствование Николая I Пушкин, возвращённый из ссылки молодым императором (они были почти ровесники), оказался приближен к трону, поддерживал многие из государственных начинаний Николая, воспел разгром польских мятежников в 1831 году, исполнял должность придворного историографа и составлял проекты народного воспитания и просвещения. Держался он независимо, но был искренним русским патриотом и монархистом. Помимо прочего, Пушкин высоко ценил (справедливо) многие из человеческих качеств императора, – равно как и Николай, человек военный и крутой, хотя и осуждал богемные выходки Пушкина, но к словам его прислушивался и в своём кругу говорил о «сочинителе» с нескрываемым восхищением, как о «самом умном человеке в России». Личная близость Пушкина к царю не была ни для кого секретом, и потому, после достаточно странных обстоятельств, сопутствовавших трагической гибели поэта, сведущие люди в столицах открыто говорили о политической придворной интриге против Пушкина как о главной причине этой безвременной смерти. Сам Пушкин на смертном одре велел сказать Государю, что «жаль умирать, весь бы был его». Николай в записке, переданной в дом на Мойке, 12, через врача в страшную ночь с 27 на 28 января 1837 года, писал:
Если Бог не велит уже нам увидеться на этом свете, то прими моё прощение и совет умереть по-христиански и причаститься, а о жене и детях не беспокойся. Они будут моими детьми, и я беру их на своё попечение.
Легко понять, что либеральная интеллигенция к Пушкину всегда относилась неприязненно, повторяя с грустью вслед за В. Г. Белинским, что из-за своих верноподданнических стихов поэт утратил любовь народа, а его «Сказки» и вовсе «решительно дурны». Нигилисты же просто люто ненавидели пушкинскую поэзию («у него на каждой странице: на бой, на бой! за честь России!»[126]) и утверждали, что
Если жизнью всякой истинной поэзии сделалось страстное мышление, полное вражды и любви, то, очевидно, поэзия Пушкина – уже не поэзия, а только археологический образчик того, что считалось поэзиею в старые годы. Место Пушкина не на письменном столе современного работника, а в пыльном кабинете антиквария[127].
Однако стихийный интерес к Пушкину среди самой пёстрой российской читательской публики был настолько велик, что наиболее прозорливые из либералов всё же склонялись к востребованию популярного имени, – тем более что имперская правящая элита и духовенство с упорством, достойным лучшего применения, продолжали видеть в Пушкине прежде всего автора разрушительных эпиграмм, богохульной «Гавриилиады» и «Сказки о купце Кузьме Остолопе и его работнике Балде». Пушкинские торжества 1880 года, приуроченные к открытию в Москве первого в России памятника поэту, задумывались именно как съезд либеральной творческой интеллигенции, но всё дело испортил случайно приглашённый на торжества «почвенник» Достоевский, который рассказал с трибуны Московского благородного собрания о значении Пушкина для России и мира так, что выступать после его пушкинской речи никому уже не захотелось. В речи Достоевского впервые была выказана мысль о непосредственной связи пушкинского творчества с «русской идеей», мировой исторической миссией, которую призван осуществить русский народ среди прочих народов. Именно эта мысль Достоевского и была спустя два десятилетия подхвачена великим князем Константином Константиновичем, который предложил превратить столетний юбилей Пушкина в общенациональный праздник, организованный по образцу государственных торжеств Российской империи.
Великий князь Константин Константинович, сын уже известного читателю генерал-адмирала Константина Николаевича, вошёл в историю России прежде всего как выдающийся лирический поэт К. Р. [Константин Романов]. Помимо литературного дара, он имел глубокие познания в морском деле, был военным педагогом, талантливым учёным и, главное, обладал качествами государственного деятеля, способного к стратегическому планированию[128]. По крайней мере его стремление материализовать в государственной культурной политике Империи полузабытые слова Аполлона Григорьева «Пушкин – наше всё» и использовать столетний юбилей для превращения образа великого поэта в национальный державный символ следует признать гениальной идейно-политической интуицией.
Как и любое грандиозное начинание, юбилейная затея великого князя, получившая поддержку его двоюродного племянника-императора, сначала не находила понимания на местах, где в 1898 году были созданы губернские «пушкинские» организационные комитеты и группы поддержки в органах самоуправления. Так, городская дума Серпухова отказалась рассматривать вопрос о праздничных мероприятиях, упирая на то, что «Пушкин положительно ничего для города Серпухова не сделал», белгородские депутаты начинали выступления словами «Много у нас таких Пушкиных!..», а администрация одной из железных дорог и вовсе запретила, от греха подальше, всем своим служащим иметь какое-либо касательство к пушкинскому празднику, ибо «г. Пушкин никогда по министерству путей сообщения не служил». Сплочённым строем выступила против чествования Пушкина либеральная интеллигенция, развернувшая в прессе бурную кампанию за перевод средств из праздничных фондов… на помощь пострадавшим от неурожая. А подпольные социал-демократы, которым не было нужды искать какие-нибудь пристойные предлоги, распространяли среди рабочих агитационные материалы с призывами бойкотировать и срывать праздничные мероприятия:
