Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

- Ты это заслужила, тварь из леса! -
воскликнул я и разрядил ружьё
в питониху по имени Принцесса,
в глаза и пасть разверстую её.

Холодное лоснящееся тело
как бы застыло в воздухе на миг -
и на пятнадцать метров отлетело,
и уши мне пронзил нездешний крик.

Вот так любовь кончается земная,
кровавой слизью в зелени травы.
лежит моя подруга ледяная
с котлетой красной вместо головы.

Неужто с этим задубелым шлангом
совокуплялась человечья плоть?
меня с моим товарищем Вахтангом
как допустил до этого Господь?

Нас только двое в бурю уцелело,
когда пошел ко дну наш теплоход.
Вахтанга растопыренное тело
я оживил дыханием "рот в рот".

С тех пор, едва оправившись от стресса,
я на себе ловил Вахтанга взгляд.
И лишь змея по имени Принцесса
спасла от лап товарища мой зад.

На острове, где жили только крабы
да пара неуклюжих черепах,
вдруг появилась женщина, хотя бы
в змеиной шкуре, но красотка, ах!

Мы женщину почуяли в ней сразу,
Вахтанг мне крикнул: "Пэрвый, чур, моя!"
и дал ей под хвоста такого газу,
что чуть не окочурилась змея.

Я тоже ей вонзал под шкуру шило,
но был с ней нежен, ласков и не груб.
Она потом Вахтанга удушила,
мы вместе ели волосатый труп.

Вот так мы жили с ней да поживали,
она таскала рыбу мне из вод,
а я, порой обтряхивая пальмы,
делил с Принцессой сочный дикий плод.

Сплетаясь на песке в любовных ласках,
я забывал и родину, и мать.
"Такое, - думал я, - бывает в сказках,
такое лишь принцесса сможет дать!"

Однажды я смотрел на черепаху -
и зашипела на меня змея,
и чуть я не обделался со страху,
Принцессой был чуть не задушен я.

Когда же, о России вспоминая,
я засмотрелся на косяк гусей,
она, хвостом мне шею обнимая,
сдавила так, что вмиг я окосел.

Уже она и к пальмам ревновала,
к биноклю, к пузырьку из-под чернил,
и рыбу мне лишь мелкую давала,
чтоб я с рыбёхой ей не изменил.

И так меня Принцесса измотала,
что как мужик я быстренько угас,
и лишь рука мне в сексе помогала,
которой я курок нажал сейчас.

Лежит моя Принцесса, как обрубок,
и я над ней с двустволкою стою.
Нет больше этих глаз этих губок.
Жизнь хороша, когда убьешь змею.

Я посмотрелся в зеркало недавно
и в ужасе отпрянул от него -
с той стороны смотрело как-то странно
чешуйчатое в струпьях существо.

Загадочными жёлтыми глазами
с продольным, узким, как струна, зрачком
таращилось бездушное созданье,
раздвоенным играя язычком.

Зажмурившись и дёрнув головою,
я снова глянул в зеркало - ура!
Остался я доволен сам собою,
увидев то, что видел и вчера.

Но, присмотревшись ближе к отраженью,
увидел в глубине его зрачков
зеркальных рыб, зеркальных змей движенье,
порхание зеркальных мотыльков.

Зеркальный мир, порабощённый здешним,
копируя по-рабски белый свет,
пытается, пока что безуспешно,
стряхнуть с себя заклятье древних лет.

Ему осточертели наши формы,
он хочет нам явить свой прежний вид.
Тому, кто, скажем, квасит выше нормы,
он показать свинёнка норовит.

Когда, допустим, дамочка не в меру
воображает о своей красе,
покажет ей вдруг зеркало мегеру
такую, что собаки воют все.

А то иной громила Аполлоном
пытается себя вообразить,
но толсторылым складчатым муфлоном
его спешит зерцало отразить.

И если, съездив в Азию-Европу,
натырив денег, думаешь: "Я крут!" -
мир в зеркале тебе покажет жопу,
хотя лицо недавно было тут.

Но коли ты забавой куртуазной
прелестницу потешишь средь зеркал -
в них будешь не мартын ты безобразный,
а женских грёз чистейший идеал.

Так бойся зазеркалья, человече,
твори лицеприятные дела!
А если перед миром хвастать нечем -
спеши завесить в доме зеркала.

Разгулы, пьянство и безверье -
всё в прошлом, всё постыло мне.
От грязи отряхнул я перья,
я чист, как ландыш по весне.

В болоте гнилостном распутства
цветут обманные цветы,
но света истинного чувства
в пороке не отыщешь ты.

Вот потому-то непорочны
мои забавы и досуг,
хоть ослепительны и сочны
толкутся девушки вокруг.

Могу девчонку я погладить,
по попке хлопну, в нос лизну,
но я не дам ей в душу гадить
и нос совать в мою казну.

Их слишком много, длинноногих,
разнузданных донельзя дылд,
а я хоть и не из убогих,
но всё-таки не Вандербилд.

И даже мне не денег жалко -
они плодятся, словно вши -
но в бездну каждая русалка
уносит клок моей души.

Ну, а душа - она не устрица,
она нежнее в тыщу раз,
и просто так в ней не очутится
жемчужина или алмаз.

Своей души я запер створки,
чтоб зрел в ней жемчуг пожирней.
Прощайте, девки, ваши норки
не для таких крутых парней.

Мои стихи о воздержании
неверно понял модный свет,
и смесь восторга с обожанием
ловлю я на себе нет-нет.

Юнцы, накрашенные густо,
трубят мне гимны вперебой
и, как за коброю мангусты,
за мною прыгают гурьбой.

Заматерелые педрилы,
похожие на индюков,
мне улыбаться стали мило.
Друзья! Я вовсе не таков!

Да, девы стали мне не любы,
но содомию прославлять,
и целовать мальчишек в губы,
и афедрон им подставлять?!

Конечно, это интересно,
я спорить даже не берусь,
но я при этом, если честно,
наверно, просто обосрусь.

И растрезвонят педерасты,
что классик был желудком слаб.
Нет, в члены этой гордой касты
я не пойду, не тот масштаб.

Пусть телом крепкие, здоровые
пополнят стаи петухов
и славят отношенья новые,
которым тысяча веков.

Ко мне, ко мне, шальные девы,
скорей потремся пуп о пуп!..

Мои богини, что вы, где вы?
Ужель я больше вам не люб?

На берегу Оки пиликала гармошка,
под старою ветлой топтал гусыню гусь.
Упившаяся в дым смазливая бабёшка
сказала мне: "Пойдём скорее, я боюсь".

Опять мне повезло, опять мужья и братья
погонятся за мной, обрезами тряся,
дай бог, красотку хоть успею заломать я,
а то ведь ни за что завалят, как гуся.

Опять я загулял на свадьбе деревенской,
и поначалу было всё как у людей,
да чуток я к словам о горькой доле женской,
и вышло вновь, что я - развратник и злодей.

У тихого ручья среди густой крапивы
мы наконец-то свой остановили бег,
и под густым шатром к земле припавшей ивы
забылись мы в плену Эротовых утех.

И воздух, и земля, и травка, и листочки -
всё завертелось вдруг, слилось и расплылось,
медовый женский стон звенел, как эхо в бочке,
и время как табун мустангов вскачь неслось.

Когда мы, наконец, отлипли друг от друга,
пригладили вихры, стряхнули грязь с колен,
Я понял, что не та - чуть-чуть не та округа,
что порастряс мозги Эротов бурный плен.

Мы вышли на большак - подруга обомлела,
я тоже пасть раскрыл со словом "твою мать";
висело над землей космическое тело,
ну а деревню я вообще не мог узнать.

Ряд беленьких домов под красной черепицей,
заборов и плетней нигде в помине нет,
селяне - как в кино, улыбчивые лица,
и каждый просто, но с иголочки одет.

"Здорово, мужики! А Ванька Евстигнеев, -
затараторил я, - где мне его найти?"
Уставились на нас, как пидоры на геев,
и лыбятся стоят, вот мать твою ети!

Потом собрались в круг и стали по-английски
мурчать и стрекотать: "Йес, йec, абориген!" -
а кто-то притащил хлеб, виски и сосиски,
и кто-то произнёс по-русски: "Кушай, мэн".

Я вскоре разузнал, коверкая английский,
что на дворе уже две тыщи сотый год.
Я выругался: "Fuck!" - и поперхнулся виски,
и по спине, смеясь, стал бить меня народ.

Так, значит, вона как! Профукали Расею!
Сожрал нас, как гуся, зубастый дядя Сэм.
Ну, ладно, вот сейчас напьюсь и окосею,
за родину, за мать, натру лекало всем!

"Xeй, ю, абориген, - кричат американцы, -
тут свадьба, заходи, почётный будешь гость!"
Ах, свадьба? Хорошо! Закуска, бабы, танцы.
Сама собой ушла и растворилась злость.

"Жених наш - астронавт, - втирают мне ковбои,
а бабу отхватил, прикинь, - фотомодель!"
Я с грустью посмотрел на небо голубое.
Да, видимо и здесь устрою я бордель.

И как я загадал - так всё и получилось.
К невесте я подсел - и вмиг очаровал,
так рассмешил ее, что чуть не обмочилась,
а жениху в бокал стрихнина насовал.

Жених пошёл блевать, а я шепчу невесте:
"Ну на фиг он тебе, тупой летун-ковбой?
К тому ж на кораблях они там спят все вместе,
и каждый космонавт немножко голубой.

А я бы бросил всё ради такой красивой,
собрал бы для тебя все лилии долин..."
Очухался, гляжу - опять лежу под ивой,
уже не с Манькой, нет - с фотомоделью, блин.

Одежда там и тут, трусы висят на ветке,
и пена на губах красавицы моей.
И голос из кустов: "Ага, попались, детки!
Сейчас узнаешь, гад, как обижать мужей!"

Смотрю - пять мужиков, вон Евстигнеев Ванька,
а рядышком Витёк, угрюмый Манькин муж,
на бабу посмотрел, вздохнул: "А где же Манька?"
А я ему: "Витёк, прими холодный душ!"

Ванятка, кореш мой, обрадовался, шельма;
"Так, значит, Маньку ты не трогал? Во дела!" -
"Да что вы, мужики, протрите, на хер, бельма!
Со мною Дженифер, студентка из Орла". -

"А что ты делал с ней? Глянь, чёрная какая". -
"Ты негритянок, что ль, не видел никогда?" -
"В натуре, негра, блин! Ну, я офигеваю!" -
"Она фотомодель. Женюсь я, Ванька, да".

"На свадьбу пригласишь?" - "Так здесь и отыграем.
А ты, Витёк, не плачь, найдём твою жену!
Но ружья в подпол, чур, пока не убираем!
Две тыщи сотый год пусть ждет от нас войну".