Федор Тютчев - Том 4. Письма 1820-1849
Тютчевой Эрн. Ф., 15/27 сентября 1841*
66. Эрн. Ф. ТЮТЧЕВОЙ 15/27 сентября 1841 г. ДрезденDresde. Ce 27 septembre
Ma chatte chérie. Il me semble qu’il y a des siècles que nous nous sommes quittés. Ah, quel ennuyeux plaisir que le voyage. Me voilà à Dresde depuis hier et je n’y suis venu que pour l’acquit de ma conscience. Hier cependant, en arrivant ici, j’étais dans une disposition tout à fait sentimentale et qui avait je ne sais quel air de rêve. Dresde est un endroit auquel je rattachais des souvenirs qui me sont bien chers et qui me sont devenus plus personnels que les miens propres. C’est ici que tu es née, et cette petite circonstance qui alors était si étrangère à ma destinée, devait en devenir tout le fond et à la même époque une autre existence, un autre passé… Mais trêve de souvenirs. Cela grise comme de l’opium et fait avorter une lettre dès le début. Ce qui a pu contribuer à me sentimentaliser, c’est la manière toute particulière dont le mouvement de la voiture à vapeur agace les nerfs… Mais voyons. Tâchons de prendre le ton narratif… J’ai quitté Weimar le 24, demandant mentalement pardon aux Maltitz d’avoir été injuste envers eux par l’effet de l’ennui — la veille encore ils m’ont fait dîner avec la belle-fille de Goethe* qui, malgré sa laideur et ses boucles grises, et une dose passable d’affectation, m’a assez plu. Il est vrai que mes premières impressions sont presque toujours d’une indulgence extrême. Si elles avaient de la durée, cela tournerait à la charité.
A Leipsick je suis tombé dans un gouffre d’hommes, de boutiques, de marchandises. C’était la seconde semaine de la foire, c’est-à-d<ire> le moment de sa plus grande activité. Toutes les auberges pleines de monde, pas moyen d’obtenir un pauvre petit coin pour y reposer la tête. Je me disais à moi-même, en essayant d’imiter tes intonations, que j’étais le plus désorienté des petits. Enfin la Providence m’a pris par la main et m’a mené loger chez un maquignon. La même Providence quelques heures plus tard m’a fait rencontrer au plus fort de la bagarre Fr. Bothmer*, revenant du Mecklenbourg et perdu, comme moi, au milieu de ce chaos. Comme il était aussi sans asile je l’ai conduit chez mon maquignon et lui ai généreusement cédé la chambre du Brochet. Et puis nous nous sommes mis à flâner de compagnie. Mais, pour ma part, je suis certainement l’homme le moins digne d’une foire. Cela me fait le même effet que produirait sur toi la lecture d’un livre de méthaphysique. Pour m’intéresser un peu à tous les objets que je regardais sans voir il m’aurait fallu l’intermédiaire de tes yeux; ah, que n’étais-tu là! Que j’ai maudit ma stupidité qui m’empêchait dans ce tas de marchandises de fixer, même en idée, un choix quelconque. Mais je sais bien ce que j’en vais faire. A mon retour je suis décidé à acheter la foire toute entière, je te l’apporterai. Alors tu pourras choisir à volonté.
De Leipsick je suis parti sur le chemin de fer à trois heures de l’après-midi et suis arrivé ici à 7 h<eures>. C’est une distance de 16 m<iles>, la même qu’entre Ratisbonne et Munich. Il faut convenir que cette vapeur est une grande magicienne, et il y a des moments où le mouvement est si rapide, si dévorant, où l’espace est complètement vaincu, supprimé qu’il est difficile de ne pas éprouver un petit sentiment d’orgueil. Arrivé à Dresde j’ai pu le même soir encore aller au théâtre et j’y suis allé moins pour mon plaisir que pour en faire honneur au chemin de fer.
Dresde n’a pas beaucoup pris le grandiose de Prague, mais la vue sur l’Elbe de la terrasse de Brühl est charmante, c’est-à-d<ire> serait charmante, si tu étais là. Hélas, ce n’est pas un compliment que je te fais, en parlant ainsi, c’est tout bonnement l’aveu de mon impuissance d’exister par moi-même.
Ce matin je me suis mis en règle avec la galerie de tableaux, puis j’ai été voir Schröder*, notre M<inistre> à Dresde qui m’a retenu à dîner. Ce pauvre Schröder est certainement un des mortels les plus nuls et les plus insipides que j’ai rencontrés. Il y a là un malheureux secrétaire qui est son souffre-douleur et qui m’a ait frémir par le retour qu’il m’a fait faire sur moi-même. Car enfin la destinée de cette pauvre créature aurait pu être la mienne. J’ai trouvé aussi à Dresde une colonie de Russes, tous de mes parents et amis, mais de parents, que je n’ai pas vu depuis 20 ans, et des amis dont je ne savais plus le nom. Cela m’a valu encore quelques impressions peu agréables. Il y a là entr’autres ma cousine que j’ai connue enfant et que j’ai retrouvée vieille femme. C’est la sœur d’un de ces malheureux exilés en Sibérie qui a fait le mariage romanesque avec une jeune Française où j’ai eu quelque part. Eh bien, ce frère est mort, sa femme est morte, son père, sa mère sont morts, tout est mort, et la cousine en question se meurt aussi de la poitrine*.
Ah, qu’il me tarde de te revoir! Aussi je veux partir demain, en repassant par Leipsick, et j’espère, Dieu aidant, être près de toi dimanche prochain. Mais, si par hasard j’arrivais un jour ou deux plus tard, ne t’en inquiètes nullement. Comme je ne suis pas sûr de pouvoir aller tout d’une traite jusqu’à Munich, je coucherai peut-être une fois en route.
Aie soin aussi, ma chatte, que je trouve quelques lignes de toi à Augsbourg, car il est possible que c’est par ce côté-là que j’arrive. Adieu. Je me sens trop nerveux pour continuer à écrire. Embrasse les enfants. A toi de cœur.
ПереводДрезден. 27 сентября
Милая моя кисанька, мне кажется, словно прошли века со времени нашей разлуки. Ах, какое скучное развлечение — путешествие. Вот я, со вчерашнего дня, и в Дрездене, а приехал я сюда лишь для очистки совести. Однако вчера, подъезжая к городу, я был в самом сентиментальном настроении, чем-то напоминающем сон. С Дрезденом у меня связаны очень дорогие воспоминания, которые ближе мне, чем воспоминания, касающиеся меня лично. Здесь родилась ты, и этому маленькому обстоятельству, которое в то время было так чуждо моей судьбе, суждено было стать ее основой, а в то же время иная жизнь, иное прошлое… но полно вспоминать! Воспоминания опьяняют, как опиум, и с первых же строк портят письмо. Моей сентиментальности могло способствовать движение паровика, своеобразно действующее на нервы… Однако постараемся придерживаться повествовательного слога… Я покинул Веймар 24-го, мысленно прося у Мальтицев прощения за то, что под влиянием скуки был несправедлив к ним. Еще накануне отъезда они пригласили меня обедать в обществе невестки Гёте*, которая, несмотря на уродство, седые букли и изрядную дозу напыщенности, довольно понравилась мне. Правда, что первые впечатления мои всегда крайне снисходительны. Если бы они оставались неизменными, меня можно было бы назвать филантропом.
В Лейпциге я попал в водоворот людей, лавок, товаров. Шла вторая неделя ярмарки, то есть был самый разгар ее. Все трактиры битком набиты. Никакой возможности достать угол, где бы приклонить голову. Я сказал себе, пытаясь подражать твоей интонации, что я самый потерявшийся из смертных. Наконец Провидение взяло меня за руку и отвело на ночлег к барышнику. Несколько часов спустя опять-таки Провидение столкнуло меня в самой сутолоке с Фридрихом Ботмером*, который приехал из Мекленбурга и, подобно мне, совершенно растерялся в этом хаосе. Так как он тоже не имел пристанища, я повел его к моему барышнику и великодушно уступил ему комнату Щуки. Затем мы вместе пошли побродить. Что до меня, то я несомненно наименее достойный ярмарки человек. Она производит на меня такое же впечатление, какое произвело бы на тебя чтение книги по метафизике. Чтобы хоть малость заинтересоваться всем, на что я гляжу, ничего не видя, мне нужно было бы посредство твоих глаз. Ах, зачем тебя не было со мною! Сколь я проклинал свою глупость, которая не дала мне ничего выбрать в этой груде товаров! Но я знаю, как поступить. Я решил на обратном пути купить сразу всю ярмарку и привезти ее тебе. Тогда ты сможешь выбрать по своему вкусу.
Из Лейпцига я уехал по железной дороге в три часа пополудни, а в 7 часов приехал сюда. Расстояние — 16 миль, то же, что от Регенсбурга до Мюнхена. Надо согласиться, что пар — великий чародей, порою движение так стремительно, так поглощающе, пространство так преодолено, сведено на нет, что трудно не поддаться чувству некоторой гордости. Приехав в Дрезден, я смог в тот же вечер пойти в театр, и пошел я не столько ради собственного удовольствия, сколько чтобы воздать должное железной дороге. Дрезден далеко не так величествен, как Прага, но вид на Эльбу с Брюлевской террасы восхитителен, то есть был бы восхитителен, если бы ты была там. Увы, говоря так, я не говорю тебе комплимента; это просто-напросто признание в невозможности жить самим собою.
Сегодня утром я отдал дань картинной галерее, потом сделал визит нашему дрезденскому посланнику Шрёдеру*, который оставил меня обедать. Бедняга Шрёдер несомненно один из самых ничтожных и бесцветных смертных, каких я когда-либо встречал. При нем состоит несчастный секретарь, его козел отпущения, глядя на коего, я подумал о самом себе и содрогнулся. Ведь судьба этого несчастного созданья могла бы быть моей судьбой.
В Дрездене целая колония русских, — все мои родственники и друзья, но родственники, которых я не видел лет двадцать, и друзья, самые имена коих я позабыл. Это тоже вызвало во мне несколько не особенно приятных ощущений. Тут живет, между прочим, моя кузина, которую я знавал ребенком, а теперь встретил уже старухой. Она сестра одного из несчастных сибирских изгнанников, романтически женившегося на молодой француженке, причем это совершилось не без моего участия. Так вот, брат этот умер, жена его умерла, отец, мать умерли, все умерло, и кузина, о которой идет речь, тоже умирает от чахотки*.
Ах, как мне хочется повидаться с тобою! Хочу уехать отсюда завтра же, через Лейпциг, и надеюсь с Божьей помощью быть возле тебя в воскресенье. Но если я приеду на день-два позже — ни в коем случае не беспокойся. Так как я не уверен, что смогу доехать до Мюнхена без остановки, то, быть может, проведу одну ночь где-нибудь в пути.
Постарайся, моя кисанька, чтобы я нашел в Аугсбурге несколько строчек от тебя, ибо возможно, что я приеду с этой стороны. Прости! Я слишком взволнован и не могу больше писать. Обними детей.
Душевно твой.
Тютчевой А. Ф., 22 декабря 1841/3 января 1842*
Munich. Ce 3 janvier 1842
Je suis bien coupable envers toi, ma bonne et chère Anna, d’avoir tardé si longtemps à répondre à tes lettres. Sois néanmoins bien persuadée, mon enfant, qu’elles m’ont fait le plus grand plaisir et que je suis tout heureux de te savoir heureuse auprès de la tante Clotilde, à qui, toi et moi, nous ne saurions témoigner assez de reconnaissance. Je suis entièrement satisfait des détails que tu nous donnes sur la vie que tu mènes et sur tes occupations, et j’aime à te savoir dans la société des personnes que tu nommes et dont quelques-unes me sont personnellement connues, telles, par ex<emple>, que Mr Frölich et son excellente fille. Rappelle-moi à leur souvenir, aussi qu’à celui de Mad. Schwendler quand tu la verras…
