Григорий Кружков - Очерки по истории английской поэзии. Романтики и викторианцы. Том 2

О слезы бесполезные, зачем
Вы снова приливаете к глазам
Со дна души, из тайных родников,
Когда гляжу на тучные поля
И вспоминаю канувшие дни?

Отрадны, как заря на парусах,
Везущих нам друзей издалека,
Печальны, как далекие огни
Навеки уходящих кораблей,
Невозвратимые былые дни.
Печальны и таинственны, как свист
Каких-то птах, проснувшихся в саду
Для умирающего, что глядит
В светлеющее медленно окно,
Непостижимые былые дни.

Безумны, как загробный поцелуй,
Как безнадежное желанье губ,
Цветущих не про нас, – горьки как страсть,
Обида, боль и первая любовь, –
О смерть при жизни, канувшие дни!

Тихо и нежно издалека,
Западный ветер, повей!
И возврати издалека
Милого к нам поскорей.
Не разбудив урагана в пути,
Над озаренной пучиной лети
Лунного света быстрей!
Видишь – в спаленке спит мой маленький, спит.

Тихо и нежно спи-засыпай,
Глазки покрепче закрой –
Спи безмятежно, баюшки-бай:
Матушка рядом с тобой.
Дремлет луна в золотых небесах,
Папин кораблик на всех парусах
Мчится к сыночку домой.
Спи, мой маленький, в тихой спаленке, спи.

Порой мне кажется: грешно
Писаньем горе умножать –
Как будто полуобнажать,
Что прикровенным быть должно.
И если сызнова пишу,
То лишь затем, что я таким
Занятьем истово тупым,
Как опиумом, боль глушу.

И, чтобы спрятать скорбь свою
И холод жизни обмануть,
В дерюгу слов укутав грудь,
Я здесь, как чучело, стою.

Дом пуст. К чему мне тут стоять
И у порога ждать теперь,
Где, прежде чем ударить в дверь,
Я сердце должен был унять?

Укор вины, укол тоски;
Взгляни – я не могу уснуть,
Бреду в предутреннюю муть
Вновь ощутить тепло руки,

Которой нет… Тебя здесь нет!
Но снова слышен скрип забот,
И в мокрой, серой мгле ползет,
Как привидение, рассвет.

Как тихо, Господи, вокруг!
Такая тишь среди полян,
Что, если падает каштан,
Слой листьев поглощает звук.

Тишь в поле. Зябкою росой
Калины каждый лист омыт;
И паутину золотит
Зари осенней луч косой.

Тишь в воздухе, ни ветерка;
Недвижный лес день ото дня
Пустей. И в сердце у меня
Покой и мертвая тоска.
Тишь, как туман, у ног течет,
Равнина дышит тишиной
И хочет слиться с пеленой
Холодных мутно-серых вод.

Над океаном – тихий бриз;
И в той груди навек покой,
Которую лишь вал морской
Колышет мерно вверх и вниз.

О да, когда-нибудь потом
Все зло мирское, кровь и грязь,
Каким-то чудом истребясь,
Мы верим, кончится добром.

У каждого – свой верный шанс;
Ничто не канет в никуда,
Как карта лишняя, когда
Господь закончит свой пасьянс.

Есть цель, невидимая нам:
Самосожженье мотылька
И корчи в глине червяка,
Разрезанного пополам –

Все не напрасно; – там, вдали,
Где нет зимы и темноты,
(Так мнится мне) для нас цветы
Неведомые расцвели…
Но кто я, в сущности, такой?
Ребенок, плачущий впотьмах,
Не зная, как унять свой страх
В кромешной темноте ночной.

Подходит к Рождеству зима.
Ныряет в тучах лунный круг;
В тумане колокола звук
Доносится из-за холма.
Удар глухой во мгле ночной!
Но не пронзил он грудь насквозь,
Лишь вяло в ней отозвалось:
Здесь даже колокол другой.
Здесь всё другое – лес, поля,
Душе – ни вехи, ни следа…
Пустыня, памяти чужда,
Неосвященная земля.

Выйди в сад поскорее, Мод!
Уже ночь – летучая мышь –
Улетела в свой черный грот;
Поздно спать; неужели ты спишь?
Роза мускусная цветет,
И луна глядит из-за крыш.
Видишь, стало в саду светать,
И звезда любви в вышине
Начинает меркнуть и угасать
На заре, как свеча в окне, –
И в объятиях солнечных исчезать,
Тая в нежном его огне.
До утра со скрипкой спорил гобой
Хрипло жаловался фагот,
И мелькали вместе и вразнобой
Тени в окнах – ночь напролет;
Тишина настала лишь пред зарей,
С первой россыпью птичьих нот.
И сказал я лилии: «Лишь с одним
Она может быть весела;
Гомон бала ей больше невыносим,
Болтовня толпы тяжела».
Наконец-то рассеялся шум и дым,
В зале музыка замерла;
Укатили гости один за другим,
Эхо смокло, и ночь прошла.
И сказал я розе: «Промчался бал
В вихре танцев, красок, огней.
Лорд влюбленный, как бы ты ни мечтал,
Никогда ей не быть твоей.
Навсегда, – я розе пообещал, –
Она будет моей, лишь моей!»
И пылание розы вошло мне в грудь,
Затопляя душу мою,
И я долго стоял, не смея вздохнуть
И слушал, словно в раю,
Плеск ручья, спешащего в дальний путь –
Через луг твой – в рощу твою.
Через луг, где следы твоих легких ног
Так свежи в траве луговой,
Что цепочку их мартовский ветерок
Обратил в фиалки весной, –
Через луг счастливый наискосок
До опушки нашей лесной.
Белый ирис, уснув на закате дня,
Не проснулся и в этот раз,
И жасмин, душистую гроздь клоня,
В сонных чарах своих погряз.
Только лилии, обещанье храня,
Стерегли наш заветный час;
Только розы и лилии ради меня
До зари не смыкали глаз.
О волшебница сада, явись на зов!
Ночь окончилась – поспеши;
В блеске шелка, в мерцании жемчугов
По ступеням сойди в тиши,
Солнцем стань, златокудрая, для цветов
И томленье их разреши.
Роза алая у ворот
Жарко вспыхивает, как в бреду;
Вот она идет, моя Мод,
Чтоб утишить мою беду;
Роза белая слезы льет;
Шпорник шепчет: «Она в саду»;
Колокольчик сигнал дает,
И жасмин отвечает: «Жду!»
Вот она идет сюда –  ах!
Слышу: платье шуршит вдали;
Если даже я буду остывший прах
В склепной сырости и в пыли,
Мое сердце и там, впотьмах,
Задрожит (пусть века прошли!) –
И рванется в рдяных, алых цветах
Ей навстречу из-под земли.

Вот, на песке морском,
Раковина, посмотри –
Крохотная вещица,
Не крупней ноготка,
С тоненьким завитком,
Розовая внутри,
Как чудесно искрится,
Радужна и хрупка!
Мог бы назвать ученый
Кличкой ее мудреной,
С книжного взяв листа;
Но и не нареченной
Имя ей – красота.
Тот, кто в ней обитал,
Видно, покинул в тревоге
Домик уютный свой;
Долго ли он простоял
Возле своих дверей,
Рожками шевеля
На жемчужном пороге,
Прежде, чем с головой
Кануть в простор морей?
Тонкая – даже дитя
Пяткой его сломает,
Крохотная – но как чудно,
Дивно сотворена!
Хрупкая – но волна,
Что поднимает шутя
Трехмачтовое судно
И о риф разбивает, –
Сладить с ней не вольна.

Я в детстве приходил на этот склон,
Где колокольчики в траве цвели.
Здесь высился мой древний Илион
И греческие плыли корабли.
Теперь тут сеть канав со всех сторон
И лоскуты болотистой земли,
Лишь дюны серые – да ветра стон,
Дождь над водой – и груды туч вдали!

Певцы иных, несуетных веков:
Старик Вергилий, что с утра в тенечке,
Придумав три или четыре строчки,
Их до заката править был готов;

И ты, Гораций Флакк, что для стихов
Девятилетней требовал отсрочки,
И ты, Катулл, что в крохотном комочке
Оплакал участь всех земных певцов, –

О, если глядя вспять на дольний прах,
Вы томики своих произведений
Еще узрите в бережных руках,

Ликуйте, о возвышенные тени! –
Пока искусства натиск и размах
Вас не завалит грудой дребедени.

Выплыли из Дезенцано и до Сермия доплыли,
Веслами не потревожив дремлющих озерных лилий.

Над смеющейся волною здесь, о Sermio venustol
Слышится мне голос ветра среди трав, растущих густо.

Здесь нежнейший из поэтов повторял в своей печали:
До свиданья, братец милый, frater ave atque valel

Здесь, среди развалин римских, пурпуровые соцветья
Так же пьяны, так же сладки через два тысячелетья.

И шумит на бреге Гарды над сверканием залива
Сладкозвучного Катулла серебристая олива!

Закат вдали и первая звезда,
И ясный дальний зов!
И пусть теперь у скал замрет вода;
К отплытью я готов.

Пусть медленно, как сон, растет прилив,
От полноты немой,
Чтобы безбрежность, берег затопив,
Отхлынула домой.

Пусть колокол вечерний мерно бьет,
И мирно дышит бриз,
Когда пройду последний поворот,
Миную темный мыс.

Развеется за мной, как морок дня,
Береговой туман,
Когда мой Лоцман выведет меня
В открытый океан.