Сборник - Русская поэзия XVIII века
Львов сознательно шел на слом старых, устоявшихся представлений о предметах, достойных поэзии. Он словно прорывался в область новых возможностей, где меняется даже понятие времени. Если раньше счет шел на часы, то теперь – на минуты и секунды, ибо «Сердце трепетным биеньем Измеряет каждый миг».
Стиль и пафос поэзии Львова были подсказаны его руссоистским идеалом: только личные чувства, только восхищение природой или же печаль неудачной любви достойны внимания поэта. Эти принципы сентиментализма прямо заявлены в стихотворении «Музыка, или Семитония» (1796). Меняется и эпос: «богатырская песнь» Львова «Добрыня» (1796) – это не героическая поэма, а произведение, полное юмора. Предугадывается здесь и ясная свобода пушкинской поэмы «Руслан и Людмила»: «Он из города Антона, Сын какого-то Гвидона, Макаронского царя». А в балладе «Ночь в чухонской избе на пустыре» (1797) уже чувствуется веяние предромантизма с его ощущением трагической таинственности мира.
Встречая новый, XIX век, Н. Львов надеялся, что этот «век… благословенный» призван «восстановить златые дни». Но застать «златые дни» русской поэзии ему не было суждено: в конце 1803 года член Российской академии с момента ее основания, почетный член Академии художеств, поэт Николай Александрович Львов скончался и был похоронен в Москве.
А. Архангельский
Львиный указ[292]
«Такое-то число и год,
По силе данного веленья,
Рогатый крупный, мелкий скот
Имеет изгнан быть из львиного владенья
И должен выходить тотчас».
Такой от льва зверям объявлен был указ;
И все повиновались:
Отправился козел, бараны в путь сбирались,
Олень, и вол, и все рогатые скоты.
И заяц по следам вдогонку их. «А ты,
Косой! куды?» —
Кричит ему лиса. «Ах! кумушка! беды! —
Трусливый зайчик так лисице отзывался,
А сам совался
И метался, —
Я видел тень ушей моих;
Боюсь, сочтут рогами их.
Охти! зачем я здесь остался?
Опаснейшими их рогами обнесут». —
«Ума в тебе, косой! не стало: это уши», —
Лисица говорит. «Рогами назовут —
Пойдут и уши тпруши»[293]
30 июня 1775
Мартышка, обойденная при произвождении[294]
Случилося у Льва в чины произвожденье.
За службу должно награждать;
Но я хочу сказать,
Что злоупотребленье
И в скотской службе есть.
«Ну как без огорченья
Возможно службу несть,
Когда достоинство всегда без награжденья? —
Мартышка говорит,
На Льва рассержена.
Обижена была она
И обойденною считалась. —
Перед лицом служа, Мартышкой я осталась!
Медведь стал господин,
И Волка наградили;
Лисицу через чин
Судьею посадили
В курятнике рядить, —
Случится же судью так кстати посадить!
А где они служили?
Край света, на войне; и то
Не ведает еще никто,
Что били ли они или самих их били.
А я
Хотя не воин,
Хотя и не судья,
Известна служба Льву моя;
Известно, кто чего достоин». —
«Да где ж служила ты?» —
Барсук ее спросил.
«Перед самим царем два года с половиной
Шутила всякий день, а он меня сравнил
Теперь с другой скотиной,
Котора ничего не делала нигде!» —
«Шутила ты везде,
И чином наградить тебя бы было должно;
Твой также труд не мал! —
Барсук ей отвечал.—
Но произвесть тебя по службе невозможно:
Ты знаешь ведь, мой свет,
Что обер-шутов в службе нет»[295].
1 декабря 1778
Михаил Муравьев
(1757–1807)
В пушкинском «Евгении Онегине» есть такие строки: «С душою, полной сожалений, И опершися на гранит, Стоял задумчиво Евгений, Как описал себя пиит». Этим «пиитом» был Михаил Никитич Муравьев, один из первых русских сентименталистов. Пушкин имел в виду строфу из его стихотворения «Богине Невы» (1795): «Въявь богиню благосклонну Зрит восторженный пиит, Что проводит ночь бессонну, Опершися на гранит». В этих строчках слышится и свойственная Муравьеву сердечность интонации, и подвижность ритма, и легкость лирического дыхания, и плавность стиля, и, главное, ощущается человечность его идеалов, в основе которых – стремление к «совершенству красоты нравственной или умственной». Причем эти идеалы не были для Муравьева чем-то отвлеченным; его отношение к ним лишено даже оттенка беззаботного благодушия. Они стали его судьбой, целью жизни, сутью и литературной и общественной деятельности.
Родившись в Смоленске, в семье военного инженера, Муравьев рано начал самостоятельную жизнь. Этому «способствовали» весьма печальные обстоятельства: после смерти матери ему пришлось прервать учебу в Московском университете и сначала отправиться за отцом в Архангельск, потом перебраться в Вологду и, наконец, в 1772 году поступить на службу в Измайловский полк. Случилось так, что именно в это время сержантами и офицерами полка были лучшие русские поэты; сюда тянулись нити всех литературных связей. Муравьев оказался в самом центре культурной жизни. Вскоре он познакомился с выдающимся русским просветителем Николаем Новиковым, проникся его гуманными идеями суверенности и независимости человеческой личности, пафосом самопознания и самосовершенствования.
С 1776 года Муравьев – член Вольного собрания при Московском университете; к этому времени он уже многое успел сделать в поэзии: выпустил книгу басен, начал перевод «Илиады» Гомера размером подлинника. Но, конечно, главное его достижение – сборник «Оды», вышедший в 1775 году.
Интересно наблюдать, как старыми средствами молодой поэт пытался здесь выразить новое содержание. Например, в «Оде десятой. Весна» Муравьев избрал неожиданный «предмет» для своего поэтического восхищения – наступление весны. Но при этом он полностью сохранил и традиционный торжественный зачин, и риторическую окраску слога, и привычное одическое построение. Важно, однако, что отныне не события государственного масштаба, не научные открытия и военные успехи, а природа, любовь, дружба оказались главной ценностью для поэта. «Я, покинув звуки громки, Не для вас пою, потомки», – восклицает в одной из од Муравьев. И действительно, постепенно его поэзия все более приобретает сентиментальную направленность, становится лирикой сердца.
В дальнейшем он ни разу не изменил характеру своего дарования. Именно Муравьев освоил и развил род «легкой поэзии», то есть область «малых» лирических жанров, выражающих легким и как бы летящим языком мир простых человеческих чувств. Именно Муравьев ясно и недвусмысленно заявил о приближающейся эпохе романтизма, изложив принципы предромантической эстетики в стихотворении «Сила гения». Именно Муравьев наметил главные пути развития только еще зарождавшейся русской баллады («Неверность», «Болеслав, король польский», «Романс, с каледонского языка переложенный»). Вот почему, несмотря на то что его стихи при жизни почти не появлялись в печати, он заслужил признание таких тонких знатоков поэзии, как Карамзин, Батюшков, Пушкин. «Муравьев как писатель замечателен по своему нравственному направлению, в котором просвечивалась его прекрасная душа», – отмечал Белинский.
Но Муравьев «замечателен по своему нравственному направлению» и как заметный государственный деятель конца XVIII – начала XIX века. В общественной жизни он руководствовался теми же принципами, что и в творчестве, – гуманностью, сердечностью, уважением к достоинству другого человека. Будучи сенатором, товарищем министра народного просвещения и попечителем Московского университета вплоть до самой кончины в 1807 году, он в то же время постоянно подчеркивал: «Величество мое в душе моей, а не… в чинах». С достойной уважения настойчивостью проповедовал он идеи Адама Смита и Руссо своим вельможным воспитанникам – великим князьям Александру (будущему императору) и Константину. И, как знать, не будь этих гуманных уроков, смягчавших характер и облагораживавших ум, осуществилось бы – хотя и кратковременное – «дней Александровых прекрасное начало» (Пушкин) и возникла бы у Александра, например, великая идея Лицея, воспитавшего для России Пушкина и декабристов?… Конечно, царственные воспитанники остались глухи ко многим благородным призывам Муравьева к добру, справедливости, человечности. Зато этим призывам хорошо вняли оба его сына – будущие декабристы Александр и Никита (автор конституции Северного общества), а также его родственник, воспитывавшийся в доме Муравьева, – Константин Николаевич Батюшков. В этом доме по окончании Лицея часто бывал и Пушкин; он любил светлую атмосферу внутренней раскрепощенности и сердечности, царившую здесь. Об этих встречах «у беспокойного Никиты» Пушкин вспоминал в десятой главе «Евгения Онегина». Под влиянием Муравьева-старшего развивался и сын его родной сестры – декабрист Михаил Лунин…
Сыновья и племянник – на общественном, а Батюшков – на поэтическом поприще воплотили лучшие замыслы этого замечательного литератора и человека, «доделав то, что он не довершил».
