Евгений Долматовский - Товарищ мой

Я не был в Германии. Я не видал никогда
Фашистское логово, злобные их города.

Но вот перекресток дорог среди польских долин.
На стрелке: пятьсот километров отсюда — Берлин.

Пятьсот километров. Расчет этот точен и прост:
Прошел я от Волги, пожалуй, две тысячи верст,

Но каждую русскую грустную помню версту —
И месть в своем сердце теперь я ношу, как мечту.

Не видел я Гамбурга, — видел Воронеж в огне;
Не видел я Франкфурта, — Киев запомнился мне.

Я нежные песни в истерзанном сердце берег,—
Вина не моя, что я стал и угрюм и жесток.

Две тысячи пройдено. Ныне осталось пятьсот,
По польским дорогам родная пехота идет.

Но в светлые очи солдатские только взгляни,
Увидишь, как светятся родины нашей огни.

Пятьсот километров на запад — последний рывок.
К Берлину направлены стрелки шоссейных дорог.

Вдали от родины иду по улице ночной.
Развалины домов полны зловещей тишиной.

Костел, как каменный костер,
До неба языки простер.

Где я? Варшава предо мной, София иль Белград?
Не все ль равно! Иду один средь сумрачных громад.

Бегут по небу облака,
Бормочет сонная река.

Идут навстречу патрули, видны теней углы.
Блестят на шапочках солдат гербовые орлы.

Гортанный оклик, строгий крик.
Сверкает маслянистый штык.

Наверно, требуют пароль? Он неизвестен мне.
Я просто вышел помечтать о милой при луне.

«Я русский!» — говорю в ответ,
Вступая в лунный свет.

И расступается патруль, берет под козырек,
И замирает по камням солдатский стук сапог.

Бегут по небу облака...
Как ты сегодня далека!..

Всю землю изрыли окопы —
Угрюмая память атак.
Стучит по дорогам Европы —
Трик-трак — деревянный башмак.

Куда ты идешь и откуда,
Состарившаяся мечта?
Хрипит в твоих легких простуда,
Увяла твоя красота.

Над горем бездомным, бездонным
Осенние листья летят.
По выбитым стеклам оконным —
Трик-трак — деревяшки стучат.

Как будто бы после потопа,
Пусты города и поля.
Так вот ты какая, Европа,
Измученная земля.

Тяжелый мешок за плечами,
В лохмотьях клеенчатый плащ.
Лишь ветер глухими ночами
Тебя утешает — не плачь.

У стен разбомбленного дома —
Трик-трак — несмолкающий стук.
Давно уж разбит и поломан
Твой тонкий французский каблук.

Стучат деревяшки о камень.
Я встречу тебя на шоссе, —
Там девушка-воин с флажками
Стоит в световой полосе.

Шофер улыбнется картинно:
«Садитесь, могу подвезти.
Я еду на запад, к Берлину.
Наверное, нам по пути».

От удара одного снаряда
Два солдата умирают рядом.

В сапогах один, другой в обмотках,
Разные эмблемы на пилотках,

Но шинели разного покроя
Политы одною алой кровью.

О делах последних человечьих
Говорят они на двух наречьях.

Но одни знакомые истоки
В их словах — печальных и жестоких.

Одному родные эти земли,
А другой дыханью ветра внемлет —

Может быть, до рокового срока
Принесет он весточку с востока.

Два солдата схожи и не схожи.
Губы их белы в предсмертной дрожи,

В коченеющих руках зажаты
Одинаковые автоматы.

Ненависть одна вела их в битву
И одним врагом они убиты.

Сквозь огонь и смерть несут живые
Знамя дружбы Польши и России.

До Берлина осталось двести.
Это путь нашей честной мести.

По-немецки воет пурга,
Наши танки идут на врага.

Заметались черные тени,
Грузовик упал на колени.

Поднимают руки дома,
Как кликуша, кричит зима.

Знаю я: наш путь до Берлина —
Не одна заправка бензина,

Не три танковых перехода, —
Ведь войне уж четыре года.

Стих мой мчится с танками вместе.
До Берлина осталось двести.

Ночь. Огонь. Лихорадка погони.
Голос юноши в шлемофоне.

Говорит он тихо и просто:
— До Берлина сто девяносто.

Как мечтаю я, чтоб скорее
Эти стихи устарели!

Дожили! Дожили! Только подумай:
Сколько сражений и лет пронеслось!
Город немецкий, седой и угрюмый,
Острою готикой вычерчен вкось.

Бились недаром, страдали недаром,
Глохли недаром от всех канонад.
Перед последним жестоким ударом
Я оглянусь на мгновенье назад.

Вижу домов сталинградских руины,
Верю в грядущее их торжество.
Нам остается идти до Берлина
Семьдесят пять километров всего.

Я знаю, так случится: на рассвете
В немецкий дряхлый город мы войдем.
Покрытый черепицею столетней
И косо заштрихованный дождем.
Проедем на гвардейском миномете,
Как под крылом, по улицам пустым.
«Здесь, в этом городе, могила Гете», —
Полковник скажет мальчикам своим.

Сойдут гвардейцы Пушкинской бригады
С овеянных легендою машин
И встанут у кладбищенской ограды,
И слова не проронит ни один.
И только вспомнят Пушкинские Горы,
Тригорского священные места,
Великую могилу, на которой
Прикладами расколота плита.

Весь город в танковом могучем гуле...
Плывет рассвет.
                             На лужах дождь кипит.
Стоят гвардейцы молча в карауле
У камня, под которым Гете спит.

Вот с этой апрельской опушки
В свой срок, через десять минут,
Тяжелые русские пушки
Стрелять по Берлину начнут.

Гвардейцы снимают шинели —
Расчет к наступленью готов.
Под солнцем чужим заблестели
Отличья родных городов:

Здесь рядом с медалью одесской
Идут сталинградцы в огне,
И рядом с Адмиралтейством —
Зубцы на Кремлевской стене.

Огонь!
И гремит батарея,
Вздыхает уральский металл.
Огонь!
И дымится на Шпрее
Восьмиэтажный обвал.
Огонь!
Там, на гребне оврага,
Следит наблюдатель сквозь дым.
Огонь!
И колонны рейхстага
Склоняют колени пред ним.

Все дело — в тончайшем прицеле,
А мы наводили тогда,
Когда в окруженье метели
К Москве подступала беда,

Когда в ленинградской блокаде
Сшибало нас голодом с ног,
Когда рубежом в Сталинграде
Был каждого дома порог.

...На светлой апрельской опушке
Капели с сосновых вершин.
Грохочут советские пушки,
Снаряды уходят в Берлин.

От пота черны гимнастерки,
Не важно, что зябкий апрель.
Смеется пушкарь дальнозоркий —
Пред ним долгожданная цель.