Александр Радищев - Русская поэзия XVIII века

   Не уповайте на князей:
   Они рожденны от людей,
   И всяк по естеству на свете честью равен.
   Земля родит, земля пожрет;
   Рожденный всяк, рожден умрет,
   Богат и нищ, презрен и славен.

   Тогда исчезнут лести те,
   Которы данны суете
   И чем гордилися бесстыдно человеки;
   Скончаются их кратки дни,
   И вечно протекут они,
   Как гордые, шумя, текущи быстро реки.

   Когда из них изыдет дух,
   О них пребудет только слух,
   Лежащих у земли бесчувственно в утробе;
   Лишатся гордостей своих,
   Погибнут помышленья их,
   И пышны титла все сокроются во гробе.

   Пляскою своей, любезна,
   Разжигай мое ты сердце,
   Пением своим приятным
   Умножай мою горячность.
   Моему, мой свет, ты взору,
   Что ни делаешь, прелестна.
   Все любовь мою питает
   И мое веселье множит.
   Обольщай мои ты очи,
   Пой, пляши, играй со мною.
   Бей в ладони и, вертяся,
   Ты руками подпирайся.
   Руки я твои прекрасны
   Целовал неоднократно:
   Мной бесчисленно целован
   Всякий рук твоих и палец.

   О вы, которые стремитесь на Парнас,
   Нестройного гудка[421] имея грубый глас,
   Престаньте воспевать! Песнь ваша не прелестна,
   Когда музы́ка вам прямая неизвестна.
   Но в нашем ли одном народе только врут,
   Когда искусства нет или рассудок худ?
   Прадон[422] и Шапелен[423] не тамо ли писали,
   Где в их же времена стихи свои слагали
   Корнелий[424] и Расин[425], Депро[426] и Молиер,
   Делафонтен[427] и где им следует Вольтер[428].
   Нельзя, чтоб тот себя письмом своим прославил,
   Кто грамматических не знает свойств, ни правил
   И, правильно письма не смысля сочинить,
   Захочет вдруг творцом и стихотворцем быть.
   Он только лишь слова на рифму прибирает,
   Но соплетенный вздор стихами называет.
   И что он соплетет нескладно без труда,
   Передо всеми то читает без стыда.
   Преславного Депро прекрасная сатира
   Подвигла в Севере разумна Кантемира[429]
   Последовать ему и страсти охуждать;
   Он знал, как о страстях разумно рассуждать,
   Пермесских голос нимф был ввек его утеха,
   Стремился на Парнас, но не было успеха.
   Хоть упражнялся в том, доколе был он жив,
   Однако был Пегас всегда под ним ленив.
   Разумный Феофан[430], которого природа
   Произвела красой словенского народа,
   Что в красноречии касалось до него,
   Достойного в стихах не создал ничего.
   Стихи слагать не так легко, как многим мнится.
   Незнающий одной и рифмой утомится.
   Не должно, чтоб она в плен нашу мысль брала,
   Но чтобы нашею невольницей была.
   Не надобно за ней без памяти гоняться:
   Она должна сама нам в разуме встречаться
   И, кстати приходив, ложиться, где велят.
   Невольные стихи чтеца не веселят.
   А оное не плод единыя охоты,
   Но прилежания и тяжкия работы.
   Однако тщетно все, когда искусства нет,
   Хотя творец, трудясь, струями пот прольет,
   А паче если кто на Геликон дерзает
   Противу сил своих и грамоте не знает.
   Он мнит, что он, слепив стишок, себя вознес
   Предивной хитростью до самых до небес.
   Тот, кто не гуливал плодов приятных садом,
   За вишни клюкву ест, рябину виноградом
   И, вкус имея груб, бездельные труды
   Пред общество кладет за сладкие плоды.
   Взойдем на Геликон, взойдем, увидим тамо
   Творцов, которые достойны славы прямо.
   Там царствует Гомер[431], там Сафо[432], Феокрит[433],
   Ешилл[434], Анакреон[435], Софокл[436] и Еврипид[437].
   Менандр[438], Аристофан[439] и Пиндар[440] восхищенный,
   Овидий[441] сладостный, Виргилий[442] несравненный,
   Терентий[443], Персий[444], Плавт[445], Гораций[446], Ювенал[447],
   Лукреций[448] и Лукан[449], Тибулл[450], Проперций[451], Галл[452],
   Мальгерб[453], Руссо[454], Кино[455], французов хор реченный,
   Мильтон[456] и Шекеспир[457], хотя непросвещенный,
   Там Тасс[458] и Ариост[459], там Ка́моенс[460] и Лоп[461],
   Там Фондель[462], Гинтер[463] там, там остроумный Поп[464].
   Последуем таким писателям великим.
   А ты, несмысленный, вспеваешь гласом диким.
   Все то, что дерзостно невежа сочинит,
   Труды его ему преобращает в стыд.
   Без пользы на Парнас слагатель смелый всходит,
   Коль Аполлон его на верх горы не взводит.
   Когда искусства нет иль ты не тем рожден,
   Нестроен будет глас, и слог твой принужден.
   А если естество тебя тем одарило,
   Старайся, чтоб сей дар искусство украси́ло.
   Знай в стихотворстве ты различие родов
   И, что начнешь, ищи к тому приличных слов,
   Не раздражая муз худым своим успехом:
   Слезами Талию, а Мельпомену смехом.
   Пастушка за сребро и злато[465] на лугах
   Имеет весь убор в единых лишь травах.
   Луг камней дорогих и перл ей не являет, ―
   Она главу и грудь цветами украшает.
   Подобно каковой всегда на ней наряд,
   Таков быть должен весь в стихах пастушьих склад.
   В них гордые слова, сложения высоки
   В лугах подымут вихрь и возмутят потоки.
   Оставь свой пышный глас в идиллиях своих
   И в паствах не глуши трубой свирелок их.
   Пан скроется в леса от звучной сей погоды,
   И нимфы у поток уйдут от страха в воды.
   Любовну ль пишешь речь или пастуший спор,
   Чтоб не был ни учтив, ни груб их разговор,
   Чтоб не был твой пастух крестьянину примером
   И не был бы, опять, придворным кавалером.
   Вспевай в идиллии мне ясны небеса,
   Зеленые луга, кустарники, леса,
   Биющие ключи, источники и рощи,
   Весну, приятный день и тихость темной нощи;
   Дай чувствовати мне пастушью простоту
   И позабыть, стихи читая, суету.
   Плачевной музы глас[466] быстряе проницает,
   Когда она в любви власы свои терзает,
   Но весь ея восторг свой нежный склад красит
   Единым только тем, что сердце говорит:
   Любовник в сих стихах стенанье возвещает,
   Когда Аврорин всход с любезной быть мешает,
   Или он, воздохнув, часы свои клянет,
   В которые в глазах его Ирисы нет,
   Или жестокости Филисы[467] вспоминает,
   Или своей драгой свой пламень открывает,
   Иль, с нею разлучась, представив те красы,
   Со вздохами твердит, прешедшие часы.
   Но хладен будет стих и весь твой плач ― притворство,
   Когда то говорит едино стихотворство;
   Но жалок будет склад, оставь и не трудись:
   Коль хочешь то писать, так прежде ты влюбись!
   Гремящий в оде звук, как вихорь, слух пронзает,
   Хребет Рифейских гор далеко превышает,
   В ней молния дели́т наполы горизонт,
   То верх высоких гор скрывает бурный понт,
   Эдип гаданьем град от Сфинкса избавляет,
   И сильный Геркулес злу Гидру низлагает,
   Скамандрины брега богов зовут на брань,
   Великий Александр кладет на персов дань,
   Великий Петр свой гром с брегов Балтийских мещет,
   Российский меч во всех концах вселенной блещет.
   Творец таких стихов вскидает всюду взгляд,
   Взлетает к небесам, свергается во ад
   И, мчася в быстроте во все края вселенны,
   Врата и путь везде имеет отворенны.
   Что в стихотворстве есть, всем лучшим стих крася
   И глас эпический до неба вознося,
   Летай во облаках, как в быстром море судно,
   Но, возвращаясь вниз, спускайся лишь рассудно,
   Пекись, чтоб не смешать по правам лирным дум;
   В эпическом стихе порядочен есть шум.
   Глас лирный так, как вихрь, порывами терзает,
   А глас эпический недерзостно взбегает,
   Колеблется не вдруг и ломит так, как ветр,
   Бунтующ многи дни, восшед из земных недр.
   Сей стих есть полн претворств, в нем добродетель смело
   Преходит в божество, приемлет дух и тело.
   Минерва ― мудрость в нем, Диана ― чистота,
   Любовь ― то Купидон, Венера ― красота.
   Где гром и молния, там ярость возвещает
   Разгневанный Зевес и землю устрашает.
   Когда встает в морях волнение и рев,
   Не ветер то шумит, ― Нептун являет гнев.
   И эхо есть не звук, что гласы повторяет, ―
   То нимфа во слезах Нарцисса вспоминает.
   Эней перенесен на африканский брег,
   В страну, в которую имели ветры бег,
   Не приключением, но гневная Юнона
   Стремится погубить остаток Илиона.
   Эол в угодность ей Средьземный понт терзал
   И грозные валы до облак воздымал.
   Он мстил Парисов суд за выигрыш Венеры
   И ветрам растворил глубокие пещеры.
   Посем рассмотрим мы свойство и силу драм,
   Как должен представлять творец пороки нам
   И как должна цвести святая добродетель:
   Посадский, дворянин, маркиз, граф, князь, владетель
   Восходят на театр; творец находит путь
   Смотрителей своих чрез действо ум трону́ть.
   Когда захочешь слез, введи меня ты в жалость;
   Для смеху предо мной представь мирскую шалость.
   Не представляй двух действ[468] к смешению мне дум;
   Смотритель к одному свой устремляет ум.
   Ругается, смотря, единого он страстью
   И беспокойствует единого напастью:
   Афины и Париж, зря красну царску дщерь,[469]
   Котору умерщвлял отец, как лютый зверь,
   В стенании своем единогласны были
   И только лишь о ней потоки слезны лили.
   Не тщись глаза и слух различием прельстить
   И бытие трех лет мне в три часа вместить:
   Старайся мне в игре часы часами мерить,
   Чтоб я, забывшися, возмог тебе поверить,
   Что будто не игра то действие твое,
   Но самое тогда случившесь бытие.
   И не бренчи в стихах пустыми мне словами,
   Скажи мне только то, что скажут страсти сами.
   Не сделай трудности и местом мне своим,[470]
   Чтоб мне, театр твой, зря, имеючи за Рим,
   Не полететь в Москву, а из Москвы к Пекину:
   Всмотряся в Рим, я Рим так скоро не покину.
   Явлениями множь желание, творец,
   Познать, как действию положишь ты конец.
   Трагедия нам плач и горесть представляет,
   Как люто, например, Венерин гнев терзает.
   В прекрасной описи, в Расиновых стихах,
   Трезенский князь[471] забыл о рыцарских играх,
   Воспламенение почувствовавши крови
   И вечно быть престав противником любови,
   Пред Арисиею[472], стыдяся, говорит,
   Что он уже не стал сей гордый Ипполит,
   Который иногда стрелам любви ругался
   И сим презрением дел нежных величался.
   Страшатся греки, чтоб сын Андромахин[473] им
   По возрасте своем не стал отцом своим.
   Трепещут имени Гекторова народы,
   Которые он гнал от стен Троянских в воды,
   Как он с победою по трупам их бежал
   И в корабли их огнь из рук своих метал.
   Страшася, плод его стремятся погубити
   И в отрасли весь корнь Приамов истребити;
   Пирр[474] хочет спасть его (защита немала!),
   Но чтоб сия вдова женой ему была.
   Она в смятении, низверженна в две страсти,
   Не знает, что сказать при выборе напасти.
   Богинин сын[475] против всех греков восстает
   И Клитемнестрин плод[476] под свой покров берет.
   Нерон прекрасную Июнью похищает,[477]
   Возлюбленный ея от яда умирает;
   Она, чтоб жизнь ему на жертву принести,
   Девичество свое до гроба соблюсти,
   Под защищение статуи прибегает,
   И образ Августов слезами омывает,
   И, после таковых свирепых ей судьбин,
   Лишася брачных дум, вестальский емлет чин.
   Мониме за любовь приносится отрава.[478]
   «Аталья»[479] Франции и Мельпомене слава.
   «Меропа»[480] без любви трону́ла всех сердца,
   Умножив в славу плеск преславного творца:
   Творец ея нашел богатство Геликона.
   «Альзира»[481], наконец, ― Вольтерова корона.
   Каков в трагедии Расин был и Вольтер,
   Таков в комедиях искусный Молиер.
   Как славят, например, тех «Федра» и «Меропа»,
   Не меньше и творец прославлен «Мизантропа».
   Мольеров «Лицемер»[482][483], я чаю, не падет
   В трех первых действиях, доколь пребудет свет.
   «Женатый философ», «Тщеславный» воссияли
   И честь Детушеву[484] в бессмертие вписали.
   Для знающих людей ты игрищ не пиши:
   Смешить без разума ― дар подлыя души.
   Не представляй того, что мне на миг приятно,
   Но чтоб то действие мне долго было внятно.
   Свойство комедии ― издевкой править нрав;
   Смешить и пользовать ― прямой ея устав.
   Представь бездушного подьячего в приказе,
   Судью, что не поймет, что писано в указе.
   Представь мне щеголя, кто тем вздымает нос,
   Что целый мыслит век о красоте волос,
   Который родился, как мнит он, для амуру,
   Чтоб где-нибудь к себе склонить такую ж дуру.
   Представь латынщика на диспуте его,
   Который не соврет без «ерго»[485] ничего.
   Представь мне гордого, раздута, как лягушку,
   Скупого, что готов в удавку за полушку.
   Представь картежника, который, снявши крест,
   Кричит из-за руки, с фигурой сидя: «Рест!»[486]
   О та́инственник муз! уставов их податель!
   Разборщик стихотворств и тщательный писатель,
   Который Франции муз жертвенник открыл
   И в чистом слоге сам примером ей служил!
   Скажи мне, Боало, свои в сатирах правы,[487]
   Которыми в стихах ты чистил грубы нравы!
   В сатирах должны мы пороки охуждать,
   Безумство пышное в смешное превращать,
   Страстям и дуростям, играючи, ругаться,
   Чтоб та игра могла на мысли оставаться
   И чтобы в страстные сердца она втекла:
   Сие нам зеркало сто раз нужняй стекла.
   Тщеславный лицемер святым себя являет
   И в мысли ближнему погибель соплетает.
   Льстец кажется, что он всея вселенной друг,
   И отрыгает яд во знак своих услуг.
   Набитый ябедой прехищный душевредник
   Старается, чтоб был у всех людей наследник,
   И, что противу прав, заграбив, получит,
   С неправедным судьей на части то делит.
   Богатый бедного невинно угнетает
   И совесть из судей мешками выгоняет,
   Которы, богатясь, страх божий позабыв,
   Пекутся лишь о том, чтоб правый суд стал крив.
   Богатый в их суде не зрит ни в чем препятства:
   Наука, честность, ум, по их, ― среди богатства.
   Охотник до вестей, коль нечего сказать,
   Бежит с двора на двор и мыслит, что́ солгать.
   Трус, пьян напившися, возносится отвагой
   И за робятами гоняется со шпагой.
   Такое что-нибудь представь, сатирик, нам.
   Рассмотрим свойство мы и силу эпиграмм:
   Они тогда живут красой своей богаты,
   Когда сочинены остры и узловаты;
   Быть должны коротки, и сила их вся в том,
   Чтоб нечто вымолвить с издевкою о ком.
   Склад басен должен быть шутлив, но благороден,
   И низкий в оном дух к простым словам пригоден,
   Как то де Лафонтен[488] разумно показал
   И басенным стихом преславен в свете стал,
   Наполнил с головы до ног все притчи шуткой
   И, сказки пев, играл все тою же погудкой.
   Быть кажется, что стих по воле он вертел,
   И мнится, что, писав, ни разу не вспотел;
   Парнасски девушки пером его водили
   И в простоте речей искусство погрузили.
   Еще есть склад смешных геройческих поэм[489],
   И нечто помянуть хочу я и о нем:
   Он в подлу женщину Дидону превращает
   Или нам бурлака Энеем представляет,
   Являя рыцарьми буянов, забияк.
   Итак, таких поэм шутливых склад двояк:
   В одном богатырей ведет отвага в драку,
   Парис Фетидину дал сыну перебяку.
   Гекто́р не на войну идет ― в кулачный бой,
   Не воинов ― бойцов ведет на брань с собой.
   Зевес не молнию, не гром с небес бросает,
   Он из кремня огонь железом высекает,
   Не жителей земных им хочет устрашить,
   На что-то хочет он лучинку засветить.
   Стихи, владеющи высокими делами,
   В сем складе пишутся пренизкими словами.
   В другом таких поэм искусному творцу
   Велит перо давать дух рыцарский борцу.
   Поссорился буян, ― не подлая то ссора,
   Но гонит Ахиллес прехраброго Гектора.
   Замаранный кузнец в сем складе есть Вулькан,
   А лужа от дождя не лужа ― океан.
   Робенка баба бьет ― то гневная Юнона.
   Плетень вокруг гумна ― то стены Илиона.
   В сем складе надобно, чтоб муза подала
   Высокие слова на низкие дела.
   В эпистолы творцы те речи избирают,
   Какие свойственны тому, что составляют,
   И самая в стихах сих главна красота,
   Чтоб был порядок в них и в слоге чистота.
   Сонет, рондо, баллад[490] ― игранье стихотворно,
   Но должно в них играть разумно и проворно.
   В сонете требуют, чтоб очень чист был склад.
   Рондо ― безделица, таков же и баллад,
   Но пусть их пишет тот, кому они угодны,
   Хоро́ши вымыслы и тамо благородны,
   Состав их хитрая в безделках суета:
   Мне стихотворная приятна простота.
   О песнях нечто мне осталося представить,
   Хоть песнописцев тех никак нельзя исправить,
   Которые, что́ стих, не знают и хотят
   Нечаянно попасть на сладкий песен лад.
   Нечаянно стихи из разума не льются,
   И мысли ясные невежам не даются.
   Коль строки с рифмами ― стихами то зовут.
   Стихи по правилам премудрых муз плывут.
   Слог песен должен быть приятен, прост и ясен,
   Витийств не надобно; он сам собой прекрасен;
   Чтоб ум в нем был сокрыт и говорила страсть;
   Не он над ним большой ― имеет сердце власть.
   Не делай из богинь красавице примера
   И в страсти не вспевай: «Прости, моя Венера,
   Хоть всех собрать богинь, тебя прекрасней нет»,
   Скажи, прощаяся: «Прости теперь, мой свет!
   Не будет дня, чтоб я, не зря очей любезных,
   Не источал из глаз своих потоков слезных.
   Места, свидетели минувших сладких дней,
   Их станут вображать на памяти моей.
   Уж начали меня терзати мысли люты,
   И окончалися приятные минуты.
   Прости в последний раз и помни, как любил».
   Кудряво в горести никто не говорил:
   Когда с возлюбленной любовник расстается,
   Тогда Венера в мысль ему не попадется.
   Ни ударения прямого нет в словах,
   Ни сопряжения малейшего в речах,
   Ни рифм порядочных, ни меры стоп пристойной
   Нет в песне скаредной при мысли недостойной.
   Но что я говорю: при мысли? Да в такой
   Изрядной песенке нет мысли никакой:
   Пустая речь, конец не виден, ни начало;
   Писцы в них бредят всё, что в разум ни попало.
   О чудные творцы, престаньте вздор сплетать!
   Нет славы никакой несмысленно писать.
   Во окончании еще напоминаю
   О разности стихов и речи повторяю:
   Коль хочешь петь стихи, помысли ты сперва,
   К чему твоя, творец, способна голова.
   Не то пой, что тебе противу сил угодно,
   Оставь то для других: пой то, тебе что сродно,
   Когда не льстит тебе всегдашний града шум
   И ненавидит твой лукавства светска ум,
   Приятна жизнь в местах, где к услажденью взора
   И обоняния ликует красна Флора,
   Где чистые струи по камышкам бегут
   И птички сладостно Аврорин всход поют,
   Одною щедрою довольствуясь природой,
   И насыщаются дражайшею свободой.
   Пускай на верх горы взойдет твоя нога
   И око кинет взор в зеленые луга,
   На реки, озера́, в кустарники, в дубровы:
   Вот мысли там тебе по склонности готовы.
   Когда ты мягкосерд и жалостлив рожден
   И ежели притом любовью побежден,
   Пиши элегии, вспевай любовны узы
   Плачевным голосом стенящей де ла Сюзы[491].
   Когда ты рвешься, зря на свете тьму страстей,
   Ступай за Боалом и исправляй людей.
   Смеешься ль, страсти зря, представь мне их примером
   И, представляя их, ступай за Молиером.
   Когда имеешь ты дух гордый, ум летущ
   И вдруг из мысли в мысль стремительно бегущ,
   Оставь идиллию, элегию, сатиру
   И драмы для других: возьми гремящу лиру
   И с пышным Пи́ндаром взлетай до небеси,
   Иль с Ломоносовым[492] глас громкий вознеси:
   Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен;
   А ты, Штивелиус[493], лишь только врать способен.
   Имея важну мысль, великолепный дух,
   Пронзай вои́нскою трубой вселенной слух:
   Пой Ахиллесов гнев иль, двигнут русской славой,
   Воспой Великого Петра мне под Полтавой.
   Чувствительней всего трагедия сердцам,
   И таковым она вручается творцам,
   Которых может мысль входить в чужие страсти
   И сердце чувствовать других беды, напасти.
   Виргилий брани пел, Овидий воздыхал,
   Гораций громкий глас при лире испускал
   Или, из высоты сходя, страстям ругался,[494]
   В которых римлянин безумно упражнялся.
   Хоть разный взяли путь, однако посмотри,
   Что, сладко пев, они прославились все три.
   Все хвально: драма ли, эклога или ода ―
   Слагай, к чему тебя влечет твоя природа;
   Лишь просвещение писатель дай уму:
   Прекрасный наш язык способен ко всему.