Эдуард Асадов - Стихотворения
Выхожу. Захожу в гардероб, спрашиваю у дежурной Нюры:
— Кто туда в кабинет проникнуть успел? Она говорит:
— Завадский Юрий Александрович. Он только что зашел. Он быстренько.
Мне стало неловко, что такого хорошего человека потревожил. Действительно, он минуты через три выходит:
— Пожалуйста, звоните! Я ему:
— Да если вам нужно, так разговаривайте, я не спешу. Пожалуйста, ради бога! — Встаю, потирая поясницу.
Он:
— Нет-нет, я уже поговорил. А у вас что, спина болит?
— Нет, — говорю, — просто гулял нынче много. А поясницу потираю не столько потому, что болит, сколько от неловкости, что невежливо обошелся с хорошим и деликатным человеком.
Но я-то его принял за одного из тутошних нахалов.
7 июня 1975 года.
В нашей поэзии рядом с талантливыми и взволнованными стихами немало еще, к сожалению, всякой литературной зауми или просто бессмыслицы. Автору нечего сказать читателю, нет ни глубоких мыслей, ни острых чувств, а сказать что-то надо. И вот иные авторы (не буду называть фамилий) начинают писать непонятно, маскируя этим свою поэтическую беспомощность. А писать такие стихи в общем нетрудно. Вот я сейчас сел за машинку и в виде экспромта создал один из подобных «шедевров». И даже ради озорства — с рифмой-ловушкой в конце. Такие ловушки любит порой выдавать изумленному читателю поэт А. В.
Небо жаркое, как лед,
Сквозь глаза мне в душу бьет,
Ночь морозная, как солнце,
Молча дремлет у ворот.
Стоязыкие стрижи
Крутят пьяно виражи,
И собака в черном танце
Смотрит вверх на этажи.
Это ты иль это я?
С гулом плещется струя.
Стонет мир. И в этих строчках
Нету смысла ни…чего.
25 июня 1975 года.
Вторая половина двадцатого века полна взлетов, вспышек и неожиданностей. Это прежде всего относится к науке. Ну, а вслед за ней и к моде, пожалуй, тоже. Ее, эту моду, швыряет сверху вниз и снизу вверх. Из одной крайности в другую. Длина юбок, например, во все века менялась. Но никогда за всю историю разума и цивилизации лучшая половина человечества не щеголяла еще в мини-юбках. В юбках, доходящих почти до пупа, да еще подчас с разрезом впереди на самом «бойком месте». Сейчас последний крик моды — макси-юбки. То есть юбки до пола, как в чеховские времена. Но предыдущий «крик» вовсе не собирается уступать последнему «крику» моды. Он сопротивляется, «верещит» и задирается. Задирается в прямом и в переносном смысле. И нынешний 1975 год является, может быть, даже единственным в своем роде: сейчас на равных правах по улицам выхаживают и мини— и макси-юбки. И юбки, закрывающие абсолютно все, и их легкомысленно сшитые «товарки», открывающие постороннему глазу едва ли не все, чем одарила природа их «свободолюбивых» хозяек. Что будет дальше — неизвестно. Ясно одно: какая-то из двух мод должна будет победить. Возможно, победит третья, на мой взгляд, самая разумная в наш век. А именно та, что будет «посредине»… Но и это не все. Парадоксы в человечьем облике разнообразны. В наши дни женщины зачастую ходят еще в таком новомодном виде: брюки, брючные костюмы, короткая стрижка и сигарета в зубах. А мужчины носят волосы до плеч и медальоны на шее. Даже локоны порой на бигуди закручивают… Красота! Вот и пойми, где кто?
У нас в Доме творчества много лет работала кастеляншей Зиночка. Добрая толстая тетка. Вчера она ушла на пенсию. И пришла новая кастелянша: Петр Петрович. Вот и пойми тут что к чему! Женщины вовсю опрокидывают стопки и курят, мужчины носят дамские кудри и работают кастеляншами… То ли мы на время поглупели, то ли с жиру беситься начали. Не знаю.
Вчера встретил тут Кайсына Кулиева:
— Здравствуйте, Эдуард. Как ви тут поживаетэ?
— Работаю, — говорю, — вот курить бросил. Достижение!
Он понимающе захохотал и говорит:
— Сколко вы нэ куритэ?
— Да вот уже год, — говорю. Он утешает:
— Ничэго. Я тоже ужэ полгода нэ курю и нэ пью. Врачи нэ разрэшают.
Спрашиваю:
— Ну как, не трудно?
— Трудно, дорогой мой, очень трудно! Но характер у мэнэ есть. Недавно с Расулом Гамзатовым за столом сидел и нэ пил. Он мнэ не мог уговорит. Но я сам решил так: курыть не буду. Но насчет выпивки — нэт! Так долго нэ пойдет! До сентября нэ пью. А с сентября пит буду все равно.
Я советую:
— Тогда пейте понемножечку и только коньяк. Это лучше.
— Нэт, коньяк нэ хачу. Тут гавна много мешают. Буду пит спырт, чистый спырт. Разводит и пит. Это дэло надежный и самый безвредный. И да поможет мнэ судьба!
Переделкинские сороки
Не секрет, что многие птицы умеют имитировать окружающие звуки. У нас в Переделкине есть одна сорока, я ее уже узнаю по голосу. Так эта сорока абсолютно переняла стук пишущей машинки. Она его тут слышит постоянно изо всех окон. Вот и переняла. Я гуляю по саду и слышу: машинка стучит где-то рядом в кустах. Ну, думаю, кто-то из наших забрался в кусты от солнца и там лупит какой-нибудь «жуткий» детектив. Вдруг машинка застучала над головой. И так чисто, четко. И я засмеялся. Вот оно что! Сорока-белобока! Сидит надо мной и буквально лупит на машинке. И даже звук передвигаемой каретки передает!
Есть тут и другие «сороки». Это, пардон, наши литературные дамы. Когда к ним подходят мужчины, они ведут страшно интеллектуальные разговоры, а когда остаются одни, то сбрасывают интеллект, как тяжкую обузу, и становятся подлинными женщинами.
Вчера гуляю по аллейке. Прохожу мимо скамеечки, где сидят дамы. Возле них Любимов и Чингиз Айтматов. Ну и дамы наши в три голоса трещат: «Проблематика авантюрного романа была решена во Франции уже в девятнадцатом веке… Ну, а если вы говорите вообще об английском романе, то Стерн, с моей точки зрения, слишком большое внимание уделяет стилю, что сказывается отрицательно на фабуле и портретных характеристиках».
Потом мужчины ушли. Женщины остались. Иду в обратном направлении и слышу:
— Нет, вот тут надо сделать вытачку, а здесь мережку. Вы знаете, очень славно получится, если вы вот тут загнете, а вот там выпустите, вытачки здесь делать не надо…
И так увлеклись, что все на свете забыли. Вот тут они настоящие. Без всякой позы.
Еще эпизод. Утром гуляю по аллейке сада. Из коттеджа в столовую идет супружеская чета завтракать. Он старый, она много моложе. Он говорит ей:
— Вот сейчас позавтракаем, и я дам тебе денег. Она (видимо, вспомнив прошедшую ночь):
— Ну да… Деньги… Это все, кажется, что я от тебя имею…
18 декабря 1976 года.
Сегодня таджикский поэт Икрами говорит в столовой узбеку Рахиму Мукумову:
— Ты слихал, по радио гаварыли, что в Чили из турмы выпустыли на свободу Луиса Карвалола.
А Мукумов, с таким же акцентом, уточняет:
— Нэт, нэ Карвалола. Что такое карвалол? Это сэрдэчный лекарства. А фамилия ему Карвалэн. Я слишал.
Володя Солоухин, охая, басит:
— Насколько я понимаю, ребята, вы оба говорите про лекарства. А фамилия чилийского революционера Луис Карвалан. То-то, дорогие мои нехристи!
Разговоры в холле
Иду из столовой. На диванчике сидят Елизар Мальцев, Нилин и еще кто-то. Нилин полушутливо-полусерьезно выговаривает Елизару:
— Ну как же ты так, Елизар? А? Нехорошо, брат, это получается. Ты сидишь за столом с товарищем, с которым, можно сказать, знаком лет 30. И вдруг начинаешь просто-таки неприлично ухаживать за его молодой женой. Никуда, дорогой, это не годится! Елизар:
— Слушай, отвяжись ты, ради бога! Хватит с меня и того, что уже двое мне об этом говорили. Тебя неправильно информируют. Это она меня пытается заворожить, а не я ее. И потом для творческого процесса это просто полезно, даже необходимо. Ну, ты согласен?
Нилин:
— По идее, может, оно и так, но все-таки жена товарища, а? Ты, брат, член КПСС, партия тебя знает, любит, ценит и уважает…
Елизар заливается мелким бисерным смешком.
А я иду и думаю: ну откуда только берутся ханжи? Давно ли этот самый Нилин вел себя по отношению ко мне, пожалуй, похуже Елизара. И вовсе не журил себя: «Ах, как неладно, я — член СП СССР, товарищи меня ценят, уважают…» М-да…
Сидят в холле четыре пожилые писательницы:
— А вы помните, дорогая, княгиню Оболенскую?
— Марию Владимировну? Ну как же, как же! Прелестная была женщина! У нее был чудный французский язык. Помню, как мы однажды сели с ней играть в преферанс…
А третья:
— Да что там Мария Владимировна, я даже тетку ее, княгиню Анну Николаевну, хорошо знала. Когда она читала вслух из Алексея Константиновича Толстого, то ее мопс, помните, такой огромный и страшно симпатичный, непременно лаял и всегда на одном и том же стихотворении. Вот только сейчас не помню на каком.
