Игорь Губерман - Гарики на все времена (Том 1)

Я чужд надменной укоризне,
весьма прекрасна жизнь того,
кто обретает смысл жизни
в напрасных поисках его.

Слова — лишь символы и знаки
того ручья с бездонным дном,
который в нас течет во мраке
и о совсем журчит ином.

Растут познания ступени,
и есть на каждой, как всегда,
и вечных двигателей тени,
и призрак Вечного Жида.

Наш век машину думать наловчил,
и мысли в ней густеют что ни час;
век скорости — ходить нас отучил;
век мысли надвигается на нас.

Нам глубь веков уже видна
неразличимою детально,
и лишь историку дана
возможность врать документально.

Чем у идеи вид проворней,
тем зорче бдительность во мне:
ведь у идей всегда есть корни,
а корни могут быть в гавне.

Всю жизнь готов дробить я камни,
пока семью кормить пригоден;
свобода вовсе не нужна мне,
но надо знать, что я свободен.

Науку развивая, мы спешим
к сиянию таких ее вершин,
что дряхлый мой сосед-гермафродит
на днях себе такого же родит.

В толпе прельстительных идей
и чистых мыслей благородных
полно пленительных блядей,
легко доступных, но бесплодных.

Нету в этой жизни виноватых,
тьма находит вдруг на государство,
и ликуют орды бесноватых,
и бессильно всякое лекарство.

Творчеству полезны тупики:
боли и бессилия ожог
разуму и страху вопреки
душу вынуждает на прыжок.

Мы тревожны, как зябкие зяблики,
жить уверенно нету в нас сил:
червь сомнения жил, видно, в яблоке,
что когда-то Адам надкусил.

Найдя предлог для диалога:
— Как Ты сварил такой бульон? —
спрошу я вежливо у Бога.
— По пьянке, — грустно скажет Он.

Уйду навсегда в никуда и нигде,
а все, что копил и вынашивал,
на миг отразится в текучей воде
проточного времени нашего.

О жизни за гробом забота
совсем не терзает меня;
вливаясь в извечное что-то,
уже это буду не я.

Когда в глазах темно от книг,
сажусь делить бутыль с друзьями;
блаженна жизнь — летящий миг
между двумя небытиями.

Я враг дискуссий и собраний,
и в спорах слова не прошу;
имея истину в кармане,
в другом закуску я ношу.

Когда весна, теплом дразня,
скользит по мне горячим глазом,
ужасно жаль мне, что нельзя
залечь на две кровати разом.

Покуда я у жизни смысла
искал по книгам днем с огнем,
вино во мне слегка прокисло,
и стало меньше смысла в нем.

Зря и глупо иные находят,
что ученье — пустяк безразличный:
человек через школу проходит
из родильного дома — в публичный.

Не знаю лучших я затей
среди вселенской тихой грусти,
чем в полусумраке — детей
искать в какой-нибудь капусте.

Дымись, покуда не погас,
и пусть волнуются придурки —
когда судьба докурит нас,
куда швырнет она окурки.

Из лет, надеждами богатых,
навстречу ветру и волне
мы выплываем на фрегатах,
а доплываем — на бревне.

Подростки мечтают о буре
в зеленой наивной мятежности,
а взрослых влечет к авантюре
цветение первой несвежести.

Надо жить наобум, напролом,
наугад и на ощупь во мгле,
ибо нынче сидим за столом,
а назавтра лежим на столе.

Анахорет и нелюдим
и боязливец неудачи
приходит цел и невредим
к покойной старости собачьей.

Какое счастье, что вокруг
живут привольно и просторно
слова и запах, цвет и звук,
фактура, линия и форма.

Все умные задним умом,
кто бил себя в лоб напоследок,
печальней грустят о былом,
чем те, кто и задним не крепок.

В столетии, насыщенном тревогой,
живу, от наслаждения урча,
пугаем то всемирной синагогой,
то ржавью пролетарского меча.

Я жизнь люблю, вертящуюся юрко
в сегодняшнем пространстве и моменте,
моя живая трепаная шкурка
милее мне цветов на постаменте.

По времени скользя и спотыкаясь,
мы шьемся сквозь минуты и года
и нежную застенчивую завязь
доводим до трухлявого плода.

Час нашей смерти неминуем,
а потому не позабудь
себя оставить в чем-нибудь
умом, руками или хуем.

С годами тело тяжелей,
хотя и пьем из меньших кружек,
и высох напрочь дивный клей,
которым клеили подружек.

Ровесник мой, засосан бытом,
плюет на вешние луга,
и если бьет когда копытом,
то только в гневе на рога.

Гори огнем, покуда молод,
подругу грей и пей за двух,
незримо лижет вечный холод
и тленный член, и пленный дух.

Кто несуетливо и беспечно
время проводил и коротал,
к старости о жизни знает нечто
большее, чем тот, кто процветал.

Сложилось нынче на потеху,
что я, стареющий еврей,
вдруг отыскал свой ключ к успеху,
но не нашел к нему дверей.

Возраст одолев, гляжу я сверху:
все мираж, иллюзия, химера;
жизнь моя — возведенная церковь,
из которой выветрилась вера.

Не грусти, что мы сохнем, старик,
мир останется сочным и дерзким;
всюду слышится девичий крик,
через миг становящийся женским.

Деньгами, славой и могуществом
пренебрегал сей прах и тлен;
из недвижимого имущества
имел покойник только член.

Счет лет ведут календари
морщинами подруг,
и мы стареем — изнутри,
снаружи и вокруг.

С каждым годом суетней планета,
с каждым днем кишение быстрее,
губят вырастающих поэтов
гонор, гонорар и гонорея.

В нашем климате, слезном и сопельном,
исчезает, почти забываемый,
оптимизм, изумительный опиум,
из себя самого добываемый.

Бесплоден, кто в пору цветения
обидчив, уныл и сердит;
гниение — форма горения,
но только ужасно смердит.