Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

То не туча грохотала —
решето в руках летало,
так легко-легко, казалось,
что и рук-то не касалось,
висло коршуном кружащим
над потоком восходящим
в неподвижном небосклоне,
а проворные ладони
с яростью какой-то злой
били, били в бок оглохший,
и метался с криком коршун
между небом и землей.

Это жаркая работа —
очередь из пулемета,
а за нею ходко-ходко
барабанная трещотка,
а потом — пальба иная,
пыль на гумнах подымая,
всюду после обмолота
били в пыльные решета;
и, как все, с веселой злостью
мать моя на сквозняке
отвевала от охвостья
семена в сухом лубке.

Было радостно, не скрою,
все казалось мне игрою,
мне и дела было мало —
решето в руках летало;
может быть, от той свободы
завертелся ритм работы
и пошло иное дело,
музыка везде гремела,
бил тамтам, и там, вдали,
там, где веялась полова,
вздрогнув, я вписал два слова,
рифмы начертал в пыли.

И с тех пор, как бьют в решета,
я и сам стучусь во что-то,
в чьи-то руки и ладони,
и, как будто сам в загоне,
пленник, это я летаю,
мир сквозь сито пропускаю,
все делю наполовину —
на зерно и на мякину,
ощущая мимолетом,
что и я под обмолотом;
а во всех глазах испуг:
не отбился бы от рук.

Шутка ль, решето летает,
но пока его толкают,
бьют в бока и взашей гонят —
слава богу, не уронят;
а когда я долетаюсь,
с пылью белою смешаюсь
и к бокам примерзнет время,
вот тогда прощусь со всеми,
потому что и простится
и отплатится сполна
тем, кто дал охвостья птицам,
а посевам — семена.

Дни. Недели. Месяцы. Годы.
Как сцепились десятилетья?
Как идущие вдаль вагоны?
Может быть. Не могу глядеть я.
А опомнись — и нет ни стука,
пробегающего по рельсам,
ни гудка за спиной, ни звука,
затихающего за лесом.

Пролетела дуга стальная,
обдала сквозняком дорога.
Юность, что ли, напоминая,
одуванчик летит высоко?
Тихо-тихо. Не тишь, а пытка.
Завилась на реке воронка.
Заплелась моей жизни нитка —
не распутывай! — тонко-тонко.

Где вы, долгие перегоны?
Где акации вдоль откоса?
Торопливо прошли вагоны.
Пробежали стремглав колеса.
Видно, молодость источилась,
иссучилась по нитке пряжа.
Почему же так покатилась
жизнь моя? И не знаю даже.

Что завязано как попало —
не распутаешь, не помешкав.
Так затягивались, бывало,
на ботинках шнурки при спешке.
Я распутывать не умею
жизни связанной. Только, медля,
озираюсь: а вдруг на шее
затянулась тугая петля?

… Мой Пегас, крылатый конь мой быстрый.
Ржет: «Я здесь! Садись!»
Мечет он из-под подков алмазных
брызги алых искр.

Вскакиваю. Бешеная скорость —
кругом голова!
Мы смеемся и летим, как звезды.
Бездна. Синева.

Вот так вихрь! И в гриву я вцепился —
не упасть бы вниз.
Вниз гляжу. Ликуй от счастья, сердце,
да не разорвись!

Как дитя, которое ласкают,
нежится земля.
Хлопок, гуще, чем ребячьи кудри,
увенчал поля.

Выросли мосты над голубыми
ленточками вод,
все поля железная дорога
в сети рельс берет!

И с небес слетел на землю
добрый мой Пегас.
На какую чудную планету
я попал сейчас?

Средь каких миров мы заблудились
в синеве небес?
Выдержит мое земное сердце
блеск таких чудес?

Я взглянул кругом. Был вечер близок.
В солнечной пыли
я заметил: бесконечным строем
тракторы пошли.

Все строенья в зелени тонули:
что ни дом, то — сад.
Я увидел школу. В ней собрались
тысячи ребят.

В домике качала мать ребенка,
юная сама.
В книжном шкафе Ленина и Маркса
видел я тома.

На меня взглянул с улыбкой мальчик,
и в глазах его
вдруг узнал я своего ребенка,
сына своего.

Это сын мой будущий! Я дома!
И услышал я
речь жены, знакомый милый голос:
— Спи! Встает заря!

И, как солнце, заалела радость.
Друг мой, знаешь ты —
станут после первой пятилетки
явью все мечты!

Я люблю, наработавшись вдоволь, когда тяжелеют ладони
и легко на душе, позабывшей дневные тревоги,
постоять в тишине, рядом с синими флагами дыма,
и глядеть, как темнеют деревья у края дороги;

когда в мягком свечении раннего вечера я различаю —
эти листья, из меди отлитые, густо-багровы,
и звезда зажигается первая где-то за ними,
и, качаясь, несут свое вымя тугое коровы.

И какой-то вечерний жучок, пролетающий мимо,
об меня ударяется, — я, улыбаясь, беру его в руки
и пускаю жужжащего странника в сумрак вечерний,
и летит он куда-то на поиски милой подруги.

Так и я отправлялся искать тебя, тоже вслепую,
хоть и знал, что найду все равно, у любого предела.
Так всегда в темноте мирозданья друг друга находят
две далеких звезды, два взаимно влекущихся тела…

Я люблю это время, когда, наработавшись вдоволь,
я полней ощущаю, как трудна моя ноша мужская,
и стою неподвижно, и слушаю вечер, и слышу —
перелетные птицы в тумане кричат, не смолкая.

Пылающая лилия в ночи,
не верю в песню соловья, молчи, молчи,
в недоброту людскую мудрую не верю,
не верю в то, что человек подобен зверю,
безумье скрыто в этом лете, хоть кричи,
пылающая лилия в ночи,
не верю в песню соловья, его величества,
седая бабочка в сиротстве электричества,
она звезда в улыбке бога, о, молчи,
пылающая лилия в ночи,
парализованных растений трепыханье,
растенья-зверя учащенное дыханье,
тоска ужей и змей среди песков,
волокна тишины, лоскутья лепестков,
кобылья похоть над листвой зеленой,
накрапы крови опьяняюще соленой
в соседстве с яростным и диким соловьем,
о, расскажи об одиночестве своем,
кричи о нем, рассказывай, шепчи,
пылающая лилия в ночи,
я верю в человека, в это званье,
таящее высокое призванье,
пылающая лилия в ночи,
в ветвях ореха свет луны, ее лучи,
пылающая лилия, комета
в венце из электрического света,
пылающая лилия, распутница
Земли-звезды, ее пылающая спутница,
мольба пространства, зов его старинный,
пылающая похоть, рык тигриный,
тяжелый хвост кометы, ярко блещущий,
тебя по черепу пылающему хлещущий,
до преисподней землю рассекает
своим мечом, и кровь с него стекает,
пылающая лилия в ночи,
безумье скрыто в этом лете, хоть кричи,
на сердце давит мне кометы шлейф дрожащий,
как мертвый кит, среди медуз на дне лежащий,
сжимает голову мою, как осьминог,
ее клубящийся пылающий венок,
в ночи какой-то дикий ангел плачет,
в иных мирах крылами огненными машет,
в слепом пространстве дьявол топает слепой
под пенье труб и барабанный бой,
и жеребец — производитель вод и суши —
копытом бьет и ржет надсадно богу в уши,
огонь карающий из глаз творца течет,
небесный свод меня огнем своим сечет,
бык Гильгамеша надрывается в дыму,
сегодня не на кого броситься ему,
разбухший шар земной клубится и сверкает,
помои огненные в космос извергает,
безумье скрыто в этом лете, хоть кричи,
пылающая лилия в ночи,
амеба-чудище дрожит, слюну пуская,
к луне дотянется вот-вот волна морская,
безумье скрыто в этом лете, хоть кричи,
пылающая лилия в ночи,
уже ореховому дереву невмочь,
пыланьем лилии охвачена вся ночь,
и снится дереву сколоченная грубо
Лаокоона каменная группа,
сплетенье мускулов, змеящиеся линии,
кровавая над ними язва лилии,
звезда-самец, кровавый цвет сырого мяса,
пурпурной гидры огнедышащая масса,
над тайной связью листьев и корней
рыдает кровь — прислушаемся к ней:
пылающая лилия в ночи,
не верю в песню соловья, молчи, молчи,
у нас тень листьев на руках, пучки теней,
они длинней ресниц дракона и темней,
не верю в песню соловья, молчи, молчи,
пылающая лилия в ночи,
она возникла в тишине, в ее оправе,
как пламя погребальное свечи.
О Человечество — оно сгореть не вправе,
как огненная лилия в ночи!