Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

- В дом отдыха я не поеду, -
сказал я дружку своему,-
а буду читать Кастанеду,
ведь чтенье полезно уму.
- Зануда он, твой Кастанеда, -
сказал мне дружбан, хохоча. –
Послушай-ка лучше совета
и друга, и просто врача.
Все эти бумажные слизни,
что пыжатся мудрыми слыть,
не стоят тех радостей жизни,
что ждут нас уже, может быть.
Там теток красивых – как грязи,
закаты, прогулки, вино,
природа трепещет в экстазе,
и нам трепетать суждено.
- Постыли мне все развлеченья, -
сказал я, смиряя свой пыл, -
и танцы, и пьяные бденья,
и оргии возле могил.
Ты в женщине ищешь загадку,
трепещешь, срываешь трусы –
и видишь всю ту же мохнатку,
все те же над щелью усы. –
Мой друг возразил: - Извините!
С усами не прав ты как раз!
Бывают усами – как Гитлер,
бывают – ну точно Карл Маркс.
Но в плане покрова и стрижки
мне нравится ленинский стиль.
Короче, ты брось эти книжки,
все это старье и утиль.
- Учение дона Хуана, -
я рявкнул в ответ, - не умрет!
Обрыдло мне быть обезьяной,
хочу я все знать про пейот!
Мне умные люди сказали:
есть в жизни особенный путь,
они уже сами узнали,
как можно реальность нагнуть.
И мир магии, в тайны шаманов,
в изнаночный пласт бытия,
нажравшись грибов и дурмана,
нырну наконец-то и я.
Но только теорией надо
сначала затарить мозги.
Ты доктор, ступай к своим бабам,
а другу мешать не моги. –
Я гордо к окну отвернулся,
ушел, матерясь, мой дружбан.
Я жадно над книгой согнулся –
окрой мне свой путь, дон Хуан.
Читал я хваленую книгу,
читал, и читал, и читал,
и видел не то чтобы фигу,
но как-то остыл и устал.
Сидел я в кустах чаппараля,
над прерией сойкой летал,
и в куче орлиных фекалий
прихода от кактуса ждал,
и где-то за дальним каньоном
увидел гигантский пейот,
он глазом мигал мне зеленым
и хищно ощеривал рот.
Потом этот кактус гигантский
исчез, растворился во мгле,
и схлынул пейзаж мексиканский,
и вновь я на русской земле.
И понял я вдруг с облегченьем,
что кактус меня не сожрал,
в штаны с этим мутным мученьем
не я – Кастанеда насрал.
В реальности, точно б, не смог я
пять лет на ученье убить
затем, чтобы кактусобога
увидя, в штаны наложить.
Я после недельных запоев
таких навидался чертей,
что все Кастанеды завоют
от магии русской моей.
Какие там, в жопу, брухильо,
какой там, в пизду, чаппараль!
На водочных пламенных крыльях
стремимся мы в божию даль!
И встретит нас там Богоматерь,
Христос нас введет в свой чертог,
и ангелы примут в обьятья
и слижут всю грязь с наших ног.
Но если уж ебнемся с неба –
то это доподлинно ад!
Мозгляк ты и лжец, Кастанеда,
возьми свою книгу назад!
Не знал ты парения духа,
не знал люциферовых мук.
В дом-отдыхе пьет мой братуха
в объятьях веселых подруг.
Прав пушкинский Моцарт, хоть лопни,
ученье его не старо:
бутылку шампанского хлопни
и перечитай «Фигаро»,
послушай нехитрый музончик,
девчонку плясать пригласи
и, сжав ее круглый батончик,
скажи ей сурово: «Мерси».
Она благодарно заплачет,
украдкой погладит твой кран…
Друг, знаешь ли, что это значит?
Не знаешь?
Баран ты, баран.

Изабель, Изабель, Изабель!
Бьет серебряный колокол лунный,
и всю ночь я хожу как безумный,
и твержу без конца ритурнель:
Изабель!

Изабель, Изабель, Изабель!
В этот вечер декабрьский, морозный,
в город северный, туберкулёзный
вдруг тропический вторгся апрель.
Изабель!

Изабель, Изабель, Изабель!
Подо мною морские глубины,
в небе звёзды как крупные льдины,
воздух чёрен и густ, как кисель.
Изабель!

Изабель, Изабель, Изабель!
В этих дышащих зноем Карибах,
в этих рифах, проходах, изгибах
посадил я свой клипер на мель.
Изабель!

Изабель, Изабель, Изабель!
У акул здесь огромные зубы,
не доплыть мне без лодки до Кубы
лодку съели моллюски и прель.
Изабель!

Изабель, Изабель, Изабель!
Почему берега твои скрылись,
почему с неба льды повалились,
почему разыгралась метель?
Изабель!

Изабель, Изабель, Изабель!
Вёз я к синему острову Куба
не закованных в цепи йоруба,
не солдат, не французский бордель.
Изабель!

Изабель, Изабель, Изабель!
Вёз я сердце, разбитое сердце.
Что же силы небесные сердятся
и мозги мои, кровь и стихи мои
превращают в бездарный коктейль?
Изабель!

Изабель, Изабель, Изабель!

Там, где в рощах самшита поют соловьи,
где сквозь ветви сквозит бирюза,
я над берегом моря увидел твои
абсолютно пустые глаза.

Лучик солнца лизнул загорелую грудь
и коленки слегка облизал.
Захотелось мне в вас навсегда утонуть,
абсолютно пустые глаза.

Опрокинулся вдруг небосвод голубой,
не успел я включить тормоза
и увидел - нос к носу - уже под собой
абсолютно пустые глаза.

И набухший от похоти розовый рот
поцелуем мне губы связал,
и зажгли мое сердце над безднами вод
абсолютно пустые глаза.

Исполняя магический древний обряд,
извивалась ты, словно гюрза,
Мой приап разозлённый послал свой заряд
в абсолютно пустые глаза.

Ослеплённая, дёрнулась в сторону ты
и подпрыгнула, словно коза,
и со свистом обрушились вниз с высоты
абсолютно пустые глаза.

Год за годом хожу я на страшный обрыв,
взор туманит скупая слеза.
В моем сердце оставили вечный нарыв
абсолютно пустые глаза.

Как хорошо, что ты меня не любишь,
как хорошо, что ты меня не ждёшь,
что пылкие мои желанья студишь
отказом, и надежды не даёшь.

Как хорошо, что без твоих объятий
я провожу все дни и вечера,
как хорошо, что кучер твой Игнатий
меня всё время гонит со двора,

бранится он по-русски и на идиш,
из голенища вынимает нож.
Как хорошо, что ты меня не видишь,
как хорошо, что ты меня не ждёшь.

Как хорошо, что кровью сердца плачет
душа в усталом тулове моём,
в то время, как Игнатий резво скачет
на теле ослепительном твоём.

Настанет час, настанет миг прозренья,
помрёт твой муж, богатенький карась,
и превратишься ты в одно мгновенье
из светской львицы в уличную грязь,

и красоту и молодость погубишь
среди пропитых и отвратных рож.
Как хорошо, что ты меня не любишь,
как хорошо, что ты меня не ждёшь.

С гитарой и каменным членом,
что я на раскопках нашел,
по крымским прибрежным просторам
я с песней веселою шел.

Увидев знакомое место,
спустился я в каменный грот:
там с телкой красивой пилился
какой-то лохматый урод.

Потер я руками тихонько
свой каменный древний бум-бум –
и тут же убрался лохматый
с поклоном и криком «Аум».

на телочку я взгромоздился,
но собственный мой Бумбараш
скукожился и опустился –
и тетку всю скрючило аж.

Но древнему длинному камню
желание я нашептал,
и бумбо мой, вялый и мягкий,
могучим и каменным стал.

До ночи молилась лингаму
подружка случайная та,
а я ее бумкал и бумкал
до красных соплей изо рта.

Наутро она рассказала
на пляже про дивный лингам,
и куча бабцов набежала
в мой грот на бум-бум и бам-бам.

Когда появлялись толстухи,
шептал я лингаму «гони»,
и, пукая, те убегали,
и в море тонули они.

Когда ж появлялись нимфетки
не старше тринадцати лет,
лингам я давал им помацать,
но сам отвечал только «нет».

И очень любил древний камень
нимфеток потыкать слегка,
как будто его направляла
прозрачная чья-то рука.

А взрослых хорошеньких самок
уже я раскладывал сам,
и силу давал мне могучий
загадочный древний лингам.

Когда же мне телки приелись,
гитару я вспомнил опять –
и вдруг я запел, словно Элвис,
и вдруг научился играть.

Как Хендрикс, как Эл ди Меола
играть на гитаре я стал,
хоть раньше звездой рокенрола
себя никогда не считал.

Я знал Окуджаву и «Мурку» --
теперь сочиняю я сам.
Спасибо, спасибо, спасибо,
мой дивный, мой чудный лингам!

И телки ну просто сдурели,
когда я вернулся в Москву.
С гитарой и каменным бумбо
в столице я круто живу,

пою я на крупных площадках,
в ночных дорогих кабаках.
Живите не с аистом в небе,
а с каменным членом в руках! –

таков мой завет молодежи,
и вот что добавлю к тому:
да, мне улыбнулась удача,
а ты сообрази, почему?

Я книжек читал дофигища,
историю мира узнал,
и каменный этот хуище
средь прочих камней распознал.

А был бы я неучем серым,
подумал бы: «Камень, да ну», --
и пнул бы его со всей дури
подальше в морскую волну.