Эдуард Асадов - Помните! (сборник)
Все засмеялись, а Сулейменов растянул в улыбке и без того круглое лицо свое до совершенного полнолуния, сощурил раскосые глаза и фыркнул:
– Ну да, шутите!
– Зачем шутить, – серьезно сказал комвзвода. – Рассказываю все как есть.
Стоявший во весь рост в окопе Миронов оглядел окрестности и со вздохом сказал:
– А между прочим, вокруг ни одной птички. Хоть бы одна чирикнула. Всех стрельбой распугали.
Я взглянул на лоснящееся лукаво-добродушное лицо Сулейменова и проговорил:
– Зачем всех? В Первоконстантиновке я видел недавно здоровенного дятла. Он примостился на ветке возле того самого места, где, сидя на подножке грузовика, спал на посту часовой Сулейменов. Дятел подобрался к часовому совсем близко и долго выбирал место, куда бы поудобней его клюнуть, чтобы разбудить. Ваше счастье, Сулейменов, что вовремя подошел я и прогнал ваши сновидения, а то бы вам несдобровать. Он бы вам покрупнее память оставил! А я вам всего лишь наряд вне очереди. Намного легче!
Еще немного пошутили и стали вылезать из окопа. Обстрел ворот не прекращался. И тогда я дал команду перелезать через Турецкий вал. Кстати, два слова тем, кто никогда не видел Перекопа. И хотя он выкопан был в давние времена, но и в наши дни производил довольно внушительное впечатление.
Сам Турецкий вал не слишком высок. Вероятно, метров в семь-десять, не больше. Но если прибавить к нему с другой, наружной, стороны еще и ров, который круто, почти вертикально обрывается вниз метров еще на двадцать, а может быть, и больше, то впечатление получается весьма и весьма внушительное. А теперь мысленно оснастите вал мощной артиллерией и сплошными пулеметными гнездами – и вам трудно будет представить, что такое огнедышащее сооружение люди могут взять штурмом. А Перекоп брали, и брали дважды: и в Гражданскую войну, и потом, в Великую Отечественную. И совершали эти подвиги не легендарные богатыри, а простые ребята, которые свято верили в правоту своего дела и самозабвенно любили Родину. Ну вот такие хотя бы, как Володя Миронов, Герман Шангелая, Витя Семенов, Гришин, Синегубкин и тысячи, тысячи других.
Участок Турецкого вала, где мы находились, был взят нашими войсками еще осенью 1943 года. Но враг был рядом, что называется в двух шагах. И перебираться прямо через вал было не только изнурительно трудно, но и опасно. Говорят, что теперь он в значительной мере осыпался, измельчал. Но тогда, повторяю, преодолевать его было не просто. Во-первых, карабкаться или спускаться по отвесной, почти тридцатиметровой стене с оружием и в полной амуниции, с риском свернуть себе шею, было не самым большим удовольствием. А во-вторых, гребень Перекопа находился под постоянным пулеметным и автоматным обстрелом со стороны врага. А посему преодолевать гребень вала всегда старались мобильно и без задержек.
Однако Миронов, когда мы в это солнечное теплое утро перебирались через Турецкий вал, вдруг уселся на самом гребне и, подставив лицо свежему вешнему ветерку, восхищенно сказал:
– А красота-то какая, товарищи! Вот если останусь жив, приеду сюда после войны с фотоаппаратом и увековечу места боев и всю эту красотищу! – Потом застенчиво улыбнулся и добавил: – Ну и всех, кто останется жив и приедет, сниму тоже.
Но замыслам этим осуществиться было уже не суждено. О гибели Миронова я уже рассказал выше. А вспоминаю его снова живым, наверное, потому, что ни в памяти моей, ни в душе друзья мои не умирают никогда!
Бегут годы. Пылает над тихим Перекопом за рассветом рассвет. Ультрамариновой синевой сияет над Крымом мирное небо. Насквозь пронизанные радужными лучами и ласковым шумом, набегают на берега изумрудно-теплые волны. До опьянения терпко, душисто и радостно цветут по весне, словно громадные птицы, разметав розовато-белые крылья, яблоневые и персиковые сады. Шумят и смеются на пляжах разноцветные купальщики. Беззаботно смеются дети.
Но никогда, никогда не придут сюда многие из тех, кто сражался когда-то за мирное это небо, за радостный детский смех, за красоту природы. У них было множество имен: Константин Кочетов, Николай Пермяков, Алексей Бурцев, Миронов, Шангелая, Семенов, и еще, и еще, и еще… Всего около двадцати миллионов, отдавших за мирное наше счастье самое дорогое, что имеет человек, – свою жизнь. Будем же делами нашими достойны их мужества!
Фронтовая весна сорок четвертого года. Февраль, март, апрель. Вы скажете мне, что февраль – это зимний месяц? Что ж, в Ленинграде, в Москве или в Брянске так оно и есть. Дует пронзительный ветер и кружит, стеля вдоль полей и дорог, колючие тучи снега. А тут, у ворот Крыма, февраль был не тот. Не зимний. Весь февраль и март задиристо-яркое солнце бойко отражалось в лужах и в агатово-черных отвалах грязи совсем по-весеннему.
Какими же были мы тогда упрямыми, сильными и веселыми! А главное, молодыми! Мы умели, там где надо, не дрогнув, стоять под пулями, по нескольку суток не спать, меся сапогами густую, как деготь, грязь, и даже пылко влюбиться в случайно увиденную сельскую девчонку или строгую, но улыбчивую регулировщицу на дороге. Но поводов для таких эмоций было у нас, конечно же, редкостно мало. Война есть война. Впрочем, об одном веселом лирическом эпизоде я сейчас расскажу. Ибо какая весна без лирики, пусть даже фронтовая!
В село Первоконстантиновку на соседнюю с нами улицу прибыл однажды пехотный полк. Очевидно, это были свежие резервы для предстоящего вскоре наступления на позиции врага под Армянском. Ревели и буксовали в липкой грязи машины. Раздавались отрывистые слова команды. Батальоны, повзводно и поротно, с шутками, смехом и гамом размещались по хатам. К вечеру усталый полк поужинал и заснул. А наутро через нашу улицу проплыло дивное виденье. Нет, виденье, конечно, прошагало и, кстати сказать, довольно уверенно, как говорится, на своих двоих, обутых в аккуратные начищенные сапожки. Но каждому из нас, честное же слово, показалось, что проплыло оно буквально по воздуху, почти не касаясь земли. И было сие виденье молоденькой черноглазой докторшей, старшим лейтенантом медицинской службы, и прехорошенькой до того, что не хватало воздуха, чтобы перевести дух. Стоявший в этот момент рядом со мной у хаты начхим дивизиона лейтенант Семен Ульяненко толкнул меня яростно локтем в бок и, провожая виденье ошарашенно-долгим взглядом, восхищенно сказал:
– Ух ты! Вот это да! Сон наяву! Заснуть, умереть и проснуться в слезах! Нет, ты подумай только, что творится! Постой, куда же она пошла? Ага, вон в ту крайнюю хату… Знаешь, давай минут пяток-десяток покурим, поглядим, авось пойдет обратно. Ну, и попробуем выяснить что и как?!
Красавица докторша пробыла в хате не пяток и не десяток минут, а с добрых полчаса. Однако, выйдя из хаты, к нашему удовлетворению, направилась обратно тем же самым путем. Невысокого роста, стройная, туго затянутая ремнями в ладно подогнанную офицерскую шинель, шла она, чуть покачивая округлыми бедрами, не глядя по сторонам и старательно перепрыгивая в своих начищенных сапожках через все лежащие впереди лужи. И когда она почти поравнялась с нами, Сеня Ульяненко неожиданно сделал вдруг шаг вперед и, краснея от собственной храбрости, с напускной развязностью сказал:
– Я прошу вас меня извинить, но что-то в этом селе я вас прежде никогда не видел!
Докторша, вздрогнув, остановилась, смерила бедного Сеню высокомерным взглядом, посмотрела на меня, затем снова на него и насмешливо сказала:
– Удивительно мудрое наблюдение! Особенно если учесть, что полк наш, как вы сами видели, прибыл только вчера.
Чувствуя, что Ульяненко, пуская пузыри, пойдет сейчас ко дну, я поспешил к нему на выручку:
– Пожалуйста, не сердитесь на одичавших вдали от цивилизации людей. Мой друг просто занервничал, когда вас увидел. Вы же врач, а врачи обязаны быть гуманными. Поймите, вот стоит он здесь битый час и вопрошает небо:
– Господи! Как же ее могут звать? Как ее зовут?!
Женщина капризно дернула плечиком и, снова усмехнувшись, сказала:
– Ну к чему такое сложное вступление? Докладываю: старший лейтенант медицинской службы Сергеева. А чтобы избавить вас от дальнейших расспросов, добавлю, что ходила я вон в тот дом, чтобы помочь заболевшей женщине. Теперь, я надеюсь, все? – И шагнув мимо посторонившегося Ульяненко, с тем же неприступным видом пошла вперед.
– Нет, не все! – вдруг каким-то обиженным голосом крикнул ей вслед Семен. – А имя-отчество ваше как?
Женщина обернулась и, согнав с лица надменное выражение, засмеялась вдруг просто и весело:
– А зовут меня Елена Николаевна. Мне двадцать три года, и я из Москвы!
В напряженной торопливости фронтовых будней эпизод этот мог забыться и кануть в Лету навсегда. И наш веселый двухминутный разговор, вероятнее всего, не имел бы никакого продолжения, если бы не одно обстоятельство. Через день пришел приказ, по которому огневые силы нашего дивизиона срочно перебрасывались для возможного поддержания боевых действий наших частей на соседний участок фронта, где обстановка внезапно осложнилась. В подобных случаях за старшего в расположении части обычно оставался начштаба дивизиона старший лейтенант Борис Лихачев. Красавец, балагур и сквернослов. Но сейчас он заболел, и своим заместителем в расположении части комдив майор Хлызов назначил меня. Я огневик. И оставаться, хоть и временно, на месте начальника штаба ужасно не хотел. Но характер у командира дивизиона был крут, и возражать ему без особых причин, по общему мнению, не рекомендовалось.
