Людвиг Тик - Странствия Франца Штернбальда
Франц вымолвил сквозь слезы:
— Нет, такую греховную надежду вы не смеете лелеять; поверьте мне, у вас довольно времени, чтобы стать хорошим художником, сохраните лишь любовь к искусству. Вы и сейчас уже рисуете так хорошо, как будто долго пробыли в учении, так что стать художником всецело в ваших руках. Тогда вы можете надеяться и на руку вашей возлюбленной, ибо ее отец почитает живопись и только художника хочет видеть своим зятем; поэтому он не далее, как сегодня, предложил руку своей дочери мне, как я ни беден. Так что утешьтесь и соберитесь с силами, вы еще можете стать самым счастливым человеком.
Массейс покачал головой, как будто отказываясь этому верить, но Франц так долго утешал его, что он немного успокоился 31*. Франц тотчас поспешил к Вансену, которого застал за бутылкой вина и в отличном расположении духа.
— Сейчас я дам вам мой ответ, — сказал Франц, — но наберитесь терпения и сначала выслушайте меня.
После чего он рассказал историю своего друга и взаимной любви юноши и девушки.
— Вы предлагали свою дочь мне, — сказал он в заключение, — такому же бедняку, как этот кузнец, вы собирались ждать моего возвращения, так сделайте то же для него, и ваша единственная дочь будет счастлива; она еще молода, а я уверяю вас, что Массейс через несколько лет будет хорошим художником, которым вы сможете гордиться, и тогда все ваши желания исполнятся.
— И вы не сомневаетесь, что со временем он будет хорошо рисовать? — спросил Вансен.
— Нисколько, — ответил Штернбальд. — Взгляните на эти рисунки, видно, что их сделал хороший ученик.
Он показал ему несколько работ Массейса, которые принес с собой, и Вансен долго и придирчиво рассматривал их, но под конец, по-видимому, остался доволен.
— Вы славный юноша, — воскликнул он. — Я не могу противостоять вашим уговорам, мне очень нравится, что вы так бескорыстны. Идите, стало быть, к этому горемыке, передайте привет от меня и скажите, пусть выздоравливает, и тогда мы поговорим.
Франц вскочил. В сенях ему встретилась Сара, и он в немногих словах рассказал ей все, потом он поспешил к Массейсу.
— Утешьтесь, — вскричал он, — все хорошо, отец согласен на ваш брак, если только вы усердно займетесь живописью. И потому выздоравливайте поскорее и идите к нему.
Больной не верил своим глазам и ушам. Францу пришлось не раз повторите свои слова. Когда Массейс наконец поверил, он вскочил с постели и быстро оделся. Он стал прыгать и пританцовывать, распевая старинные нидерландские крестьянские песни, то кидался обнимать и целовать Франца, то снова плакал, на такой диковинный лад выражая свою радость, искренне растрогавшую Франца 32*. Потом они отправились к Вансену. На улице у больного, отвыкшего от свежего воздуха, закружилась голова; Франц поддерживал его, и так они добрались до цели. Первая, кого они увидели в доме, была Сара, и лицо Массейса исказилось, как у безумного; увидев своего любимого так неожиданно и таким бледным, Сара громко закричала. Они прошли в комнату отца, тот встретил их очень приветливо. Массейс держался с ним смущенно и робко.
— Вы любите мою дочь, — сказал купец, — и вы обещаете приналечь на занятия живописью, с тем чтобы через несколько лет показать себя человеком искусным в этом деле; на этом условии я обещаю ее вам, но для этого вам надо отправиться странствовать и как следует учиться, я же буду вас всячески поддерживать для достижения вашей цели. Прежде всего постарайтесь выздороветь.
После этого произошла встреча любящих в присутствии отца Сары, юноша и девушка были счастливы несказанно. Массейс переехал в квартиру получше и через несколько дней почти совсем поправился. Он не знал, как и благодарить нашего друга.
Был конец февраля, и первые теплые лучи солнца пробивались сквозь туманный воздух. Франц и Рудольф собрались в дорогу. Перед отъездом Франц получил в подарок от Вансена немалую сумму: купец нежно полюбил молодого художника. И вот уже Штернбальд и Флорестан оставили далеко позади городские ворота, они услышали далекий благовест, и Рудольф громко запел:
Вставай, вставай! Заря зовет
В мир Божий, вольный, на простор
Под ясный синий небосвод,
В поля, в леса, на склоны гор.
Сам видишь, как течет вода,
Пример являя нам;
И ветер странствует всегда,
Свистя то здесь, то там.
Луна скитается, паря
Над сумраком дубрав;
И солнце смотрится в моря,
Нисколько не устав.
Зачем ты, мрачный домосед,
Грустишь в кругу родни?
Ты посмотри на белый свет,
На край чужой взгляни!
Приходит вечер вслед за днем.
Зачем сидеть в тоске?
Мы дома тщетно счастья ждем,
А счастье вдалеке.
Вся эта голубая даль —
Распахнутая дверь;
Отрадой сменится печаль,
Ты только в счастье верь!
Пока струится свет с высот,
В дороге не грусти;
Жизнь принесет сладчайший плод,
Пока сердца в пути.
Послесловие к читателю
Первоначально предполагалось издать эту книгу под именем автора «Сердечных излияний отшельника — любителя искусств»{36}: этим читатель должен объяснить себе слог некоторых мест первой части. Большинство бесед, какие я в течение долгих лет вел с моим ныне покойным другом Вакенродером, касались искусства; мы были едины в своих впечатлениях и не уставали повторять друг другу свои мысли об искусстве. Он в особенности восставал против критики, разлагающей произведение на составные части, каковая критика противостоит восторженному поклонению, и из наших бесед о взглядах на искусство и художников возникли «Сердечные излияния отшельника», вышедшие в 1797 году. Мой друг ставил себе целью передать в этой книге наши мысли и свою искреннюю любовь к искусству, он намеренно избрал эту маску богобоязненного священнослужителя, чтобы иметь возможность свободно выразить свою смиренную душу, свое молитвенное поклонение искусству; изложение в большинстве принадлежит ему одному. Мною написаны предисловие, «Тоска по Италии», «Письмо художника Антонио» и ответ, «Письмо молодого немецкого художника» и «Портреты художников». После той книги мы решили написать историю одного художника, и так возник план настоящего романа. В известном смысле часть произведения принадлежит моему другу, хотя болезнь и помешала ему практически разработать те части, которые он взял на себя. Читатель безусловно много теряет от того, что я вынужден довести работу до конца без его помощи.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
КНИГА ПЕРВАЯ
Глава первая
В одной старинной книге, находящейся в моем собрании, я всегда с особенным удовольствием перечитываю следующие строки:
О юность! Ты — сладостная весенняя страна, лежащая в лучах солнца на пороге жизни, повсюду кругом цветы и свежая лесная зелень, они как бы подмигивают тебе нежными глазками, радостно приветствуют тебя веселыми голосами! Ты — рай, в него же вступает всякий из потомков Адама и всякий его теряет.
Райские кущи, полные цветения, звучащие мелодиями! Томление веет и играет в сладостных рощах юности. Золотое прошлое, чудесное будущее: оно манит словно бы соловьиными голосами сирен; луна мерцает на дороге, нежные ароматы поднимаются из долины, серебряный родник бежит с горы. О юноша, в твоей душе поднимается утренняя заря, в лучах и волшебном блеске облаков: затем приходит день, и без следа испаряется тайное томление; улетают все ангелы любви, и ты остаешься наедине с собой. Неужли все, к чему ты так страстно простирал руки, было лишь миражом и игрой теней?
Что это: розы-недотроги
Или персты за облаками?
Кто машет в небесах руками,
Когда в раздумье ты среди дороги?
Певчие ветры не стихают,
Цветы звучат и благоухают;
Ласково зеленый дол запел:
«Не бойся, будь смел!»
Ты видишь, как луна бледнеет,
Как жарко небо пламенеет,
Охвачено зарей крылатой,
Как сыплется то серебро, то злато?
Золотые тянутся тенёта,
Это Счастье с Любовью выходят на лов;
Нежная, сладостная охота!
Опутают мигом, и ты готов.
Что счастье делает со мною?
Приманка — песнь твоя, соловей?
Попробуй обаянье развей,
Когда спелёнут я луною.
Как боязно мне при этих угрозах!
У войск блаженства быть мне в плену.
Уходит жизнь, расточаясь в грезах;
Любовь и счастье ведут войну.
С блаженством нет сладу;
Почуяв усладу,
Волнуется грудь;
И этою сладкой
Мучительной схваткой
Вот-вот пресечется жизненный путь.
Так радостей стая,
На землю слетая,
В голубизне,
Толчется, теснится,
И вся вереница
Упорно стремится навстречу мне.
Потоков свеченье,
Цветов излученье,
Их ласковый взгляд,
Кивки и поклоны,
Все их полутоны
Мне в жизни как будто счастье сулят.
Зелено-золотою тропкой
Дитя идет походкой робкой,
А сердце бьется и дрожит,
А время быстрое бежит.
Уже конец положен пенью
Густою сумрачною тенью;
Померк зеленый пламень леса,
На бывших цветах седая завеса.
Где прежде сиял дружелюбный цвет,
Там теперь плодам наливным счету нет;
Соловей в лесах прячет песню свою;
Эхо бродит в хмуром, немом краю.
«Где ты, заря моя дорогая? —
Дитя чаровницу с плачем зовет. —
Ты же меня ловила, пугая;
Теперь не мила мне доля другая,
И не боюсь я твоих тенет.
Перед тобой благоговею;
Недаром был твой пламень жгуч;
Я жизнью жертвую моею,
Лишь возвратись, небесный луч!»
В небесах вершится торжество
Над лицом заплаканным его;
Успел ручей рекой разлиться,
И птицам время удалиться.
«Ах, как мне взлететь в томленье смертельном!
Желанное умчалось вдаль;
Заря и звуки, наверное, в запредельном,
Со мною разве что моя печаль».
Поет соловей в далекой дали:
«Мы призраком жизни тебя влекли,
Томишься по нас, нас тщетно зовешь.
И воображаешь, будто живешь».
Эту старинную песню с ее детски наивным слогом я избрал вступлением к третьей книге моего повествования. Неизвестный автор оплакивает в ней свою давно прошедшую юность, и воспоминания развертываются перед ним в звуках и образах, которые не оставят равнодушным ни меня, ни любого, кто прочтет эти строки. — Как много времени протекло с тех пор! Как знать, быть может, много спустя некто неведомый мне откроет эту книгу и его также тронут слова песни. Не значит ли это, любезный читатель, что существует вечная юность? Пока ты вспоминаешь о прошлом, оно живет в настоящем: предвкушение грядущего обращает будущее в настоящее; изменение природы вокруг тебя — лишь кажущееся; подобно летучим облакам действительность скрывает внутреннее солнце. Солнечные лучи чередуются с тенью; в постоянном обновлении не существует старости.
