Варлам Шаламов - Колымские тетради

Пресловутый туз бубновый,
Номерочек жестяной,
Оскорбительной обновой
Прикрепляют за спиной.

Золотые стонут трубы
Средь серебряного льда,
Музыкантов стынут губы
От мороза и стыда.

Рвутся факелов лохмотья,
Брызжет в черный снег огонь.
Слабый духом, слабый плотью
Кровью кашляет в ладонь.

Тот герой, кто крепок телом,
А душою слабоват,
Тут же кается несмело,
В чем и не был виноват.

Ну а тот, кто крепок духом,
Вынес ужас ледяной,
Тот улавливает ухом
Смысл мелодии двойной.

И, от грохота и шума
Отведя усталый взгляд,
Смотрит он во мглу угрюмо
И разгадывает ад.

Еще вчера была рекой
И вымерзла до дна,
И под людской хрустит ногой
Застывшая волна.

Она — лишь слепок ледяной
Лица живой волны.
И ей, наверно, не одной
Такие снятся сны.

Весной растает этот лед
Окоченевших строк,
И берега окрест зальет
Разлившийся поток.

Опоздав на десять сорок,
Хоть спешил я что есть сил,
Я уселся на пригорок
И тихонько загрустил.

Это жизнь моя куда-то
Унеслась, как белый дым,
Белый дым в лучах заката
Над подлеском золотым.

Догоняя где-то лето,
Затихает стук колес.
Никакого нет секрета
У горячих, горьких слез…

Ты волной морского цвета,
Потемневшей от луны,
Захлестнешь глаза поэта,
Не сдержавшего волны.

И в твоем глубоком взоре,
Взбаламученном до дна,
Может — море, может — горе,
Может — ненависть видна.

Потому что этим цветом,
Северянам на беду,
Красят землю только летом
Два-три месяца в году.

И, хотя с тобой в союзе
Очутились зеркала,
Ты моей послушной Музе
Неохотно помогла.

Вот такой тысячеглазой,
Отраженной в зеркалах,
Ты запомнилась мне — сразу,
Находясь во всех углах.

И оптическая сила,
Умножая облик твой,
Взоры все соединила
В яркий фокус световой.

Бормочут у крыльца две синенькие галки,
И воду воробей из лужи важно пьет.
Щегол уж не творит, а шпарит по шпаргалке —
Я с детства заучил порядок этих нот.

Но прелесть детских лет — не больше, чем невзгода,
Чем тяжесть страшная на памяти моей.
Мне совестно взглянуть под купол небосвода,
Под купол цирковой моих превратных дней,

Дней юности моей, что прожита задаром,
Разорванный, растоптанный дневник,
Соседство смертных стрел, напитанных анчаром,
Опасное соседство книг…

И молодость моя — в рубцах от первых пыток —
Возмездья первородного греха.
Не самородок, нет, а выплавленный слиток
Из небогатых руд таежного стиха.

И зрелость твердая — в крутящейся метели,
Бредущая по лесу с топором…
Я жизнью заболел, и я лежу в постели
И трижды в день глотаю горький бром.

Что прошлое? Старухой скопидомкой
За мной ты ходишь, что-то бормоча,
И нищенская грязная котомка
Свисает с твоего костлявого плеча.

Что будущее? Ты — заимодавец —
Владелец уймы дутых векселей
Ты — ростовщик героев и красавиц,
Ты — виноград, какого нет кислей.

А настоящее? Схвати его, попробуй,
Минуты ход в ладонях ощути…
Беги, пока не износилась обувь
И не закрылись торные пути…

Мечты людей невыносимо грубы,
И им не нужны светлые слова.
Вот почему так немы эти губы
И поседела эта голова.

А жизнь, как зеркало, движению враждебна:
Она хранит лишь мертвое лицо,
Она вошла ошибкою судебной
На это шаткое, крикливое крыльцо…

Безобразен и бесцветен
Хмурый день под ветром серым
Все живущее на свете —
Разбежалось по пещерам.

И глядят там друг на друга
Люди, лошади, синицы —
Все в один забились угол,
Не хотят пошевелиться.

И на небе невысоком,
Что по пояс горной круче,
Синевой кровоподтека
Набегающие тучи…

Это все — ее советы,
Темной ночи шепотки,
Обещанья и приветы,
Расширявшие зрачки.

Это жизнь в лесу, вслепую,
Продвиженье наугад,
В темень черно-голубую,
В полуночный листопад,

Где шуршат, как крылья птицы,
Листья старых тополей,
Где на плечи мне садится
Птица радости моей.

Ни версты, ни годы — ничто нипочем
Не справится с нашим преданьем.
Смотри — небеса подпирает плечом
Северное сиянье.

И нас не раздавит глухой небосвод,
Не рухнет над жизнью овражьей,
Не вплющит в библейский узорчатый лед
Горячие головы наши.

Порукой — столбы ледяного огня,
Держащие небо ночами…
Я рад, что ты все-гаки веришь в меня,
Как раньше, как в самом начале…

Пальцами я отодвинул
Багровые лепестки,
Черное сердце вынул,
Сжал в ладоней тиски.

Вращаю мои ладони,
Как жесткие жернова,
И падают с тихим стоном
Капельками слова.

Мне старики шептали:
Горя людского знак
Этот цветок печали —
Русский кровавый мак.

Это моя эмблема —
Выбранный мною герб —
Личная моя тема
В тенях приречных верб…

Все плыть и плыть — и ждать порыва
Набравшей мужества волны.
Лететь, волне вцепившись в гриву,
Иль видеть сны, глухие сны.

Где над землею раздраженно
Мигает, щурится гроза
И едкий дым мостов сожженных
Ей набивается в глаза.

В гремящую грозу умрет глухой Бетховен,
Затмится солнце в Кантов смертный час.
Рассержен мир — как будто он виновен
Или винит кого-нибудь из нас.

Природа не всегда к искусству равнодушна
И гения судьбой подчас возмущена,
Имеешь уши слышать — слушай,
Как затаился гром, как дышит тишина.

Безымянные герои,
Поднимаясь поутру,
Торопливо землю роют,
Застывая на ветру.

А чужая честь и доблесть,
В разноречье слов и дел,
Оккупировала область
Мемуаров и новелл.

Но новеллам тем не веря,
Их сюжетам и канве,
Бродит честь походкой зверя
По полуночной Москве…

Пусть в прижизненном изданье
Скалы, тучи и кусты
Дышат воздухом преданья
Героической тщеты.

Ведь не то что очень сильным —
Силы нет уже давно, —
Быть выносливым, двужильным
Мне на свете суждено.

Пить закатной пьяной браги
Розоватое питье,
Над желтеющей бумагой
Погружаться в забытье.

И, разбуженный широким,
Пыльным солнечным лучом,
Я ночным нетрезвым строкам
Не доверюсь нипочем.

Я их утром в прорубь суну
И, когда заледеню,
По-шамански дуну, плюну,
Протяну навстречу дню.

Если солнце не расплавит
Ледяной такой рассказ,
Значит, я и жить не вправе
И настал последний час.