Лев Маляков - Заряна-печальница

С посвистами, вскриками
Рюмками звенит —
Свадьба многоликая
Катится в зенит.

Половицы охают
На особый лад.
Каблучищи грохают
Невпопад.

Вздрагивают бровушки
У девчат крылом…
Лишь осталась вдовушка
За столом.

Опустила синие,
Затаив тоску;
Бабий август инеем
Прикипел к виску.

Думы тучей вислою
Накатились вновь:
Где-то там,
                под Вислою,
Сгинула любовь.

Ей на долю выпало:
Всё одна,
             одна…
Не могла, да выпила
Горькую до дна.

Потому и сдобрены
Памятью-слезой
Свадьбы наши добрые,
Словно май грозой.

Я рос в краю,
Где дорожат копейкой
И знают цену черствому куску.
Березы там,
За старой водогрейкой,
Роняют в пруд весеннюю тоску.

Березам что,
Им на Руси — приволье,
Не то что вдовым бабам на селе.
Им нипочем любое семиполье —
Идут посевами, навеселе.

А вот немужним,
Кинутым и вдовым —
Кормить Россию
И растить ребят…
Июнь колышет веником медовым,
На крылья подымая голубят.

Июнь, июнь,
Качни сердца нелюбы
И зарони в забытые огонь,
Полынные,
Застуженные губы
Теплом улыбки запоздалой тронь!

Уже не за горами бабье лето,
Посентябрило загодя виски.
И никакого малого ответа
Не ждется
От березовой тоски.

Единственная грезится отрада,
Июнем прожитым висит на волоске,
Что, может быть,
Заботиться не надо
Об этом самом
Завтрашнем куске.
«Деревеньке, заряне-печальнице…»
Деревеньке,
3аряне-печальнице,
Не судьба называться селом.
Никогда не сидела начальницей
За высоким сановным столом.

Ей привычно
Руками натруженными
Угощать, —
Не самой гостевать…
На роду ей,
Как видно, присужено
Мужиков да солдаток рожать.

А солдата судьбина
Не сладкая —
Ой не все возвратились домой!..
Свет дивуется русской солдаткою,
Что не ходит по миру с сумой.

Ну а русична
Маялась с малыми,
Как могла подымала сирот
И глядела очами усталыми
На проселка крутой поворот.
Горькой доле своей не поддакивала,
Улыбалась сквозь слезы весне.
Залежалое горе выплакивала
Потихоньку от малых, во сне…

А сыны
(Из которых и я)
Подрастали.
Упреков не слыша,
Уходили в иные края,
Где, казалось им,
Небушко выше.

Ты стояла,
Глядела им вслед,
И молчала в печали сердечной.
С той поры —
И на тысячи лет —
Горесть,
Гордость твоя —
Бесконечны!

Полюшко виды видало,
Поле живет не с твое:
Горькие песни певало,
Тощее знало жнивье.

Межи стояли,
Как стены,
Только попробуй затронь —
Вспомнит межу непременно
В пасху христову гармонь.

Благословленные властью
И помолившись кресту,
Колья со злобною сластью
Бились на шатком мосту.

Пенясь, река завивала
Сбитых в крутые ключи…
В голос жена причитала,
Только кричи не кричи…

С майского ярого поля
В шаткое вдовье крыльцо
Веет голодною долей —
Углится бабье лицо.

Будь же ты проклята,
Клята,
В поле родимом межа!..
Нам ли не помнить, ребята,
Время стыда-дележа?

Нас,
Кто о межах по книжкам
Вычитал страшную суть,
Поле вздымало, как вышка,
В завтрашний день заглянуть.

Щедро оно одаряло
Нас прямотою борозд,
Выдало смалу орала,
В небе —
По пригоршне звезд.

В пожни
Мы к батькам послушно
Бегали, видно, не зря.
Зябкими росами души
Нам омывала заря.

Нрав непокорный и кроткий —
Псковским увалам сродни.
Валкой мужицкой походкой
Вышли в недобрые дни.

Помним не кровные счеты
Дедов в сивушном чаду —
Старосты знаем работу
Мы в сорок первом году.

Жилистый,
На руку крепкий,
Филька свой час не проспал.
Даже урядника кепку
Где-то, подлец, раскопал.

С хлебом на скатерти белой
Бил чужеземцам поклон…
Полюшко,
Что ж ты хотело?..
Старый вернули закон.

На поле Филька покоен —
Как же — евона взяла!
Щупает землю ногою,
Землю,
Что людям была

Радостью,
Родиной,
Болью,
В ней и восход и закат…
В бороздах крепкие колья,
Словно занозы, торчат.

Враз обескровились зори,
Криком хотелось кричать!..
Горькое плакало горе
В полюшке нашем опять.

Будто и не было детства.
Вот он —
Мужания срок.
Приняли дети в наследство
Мести нелегкий зарок.

В дружбу подпольную веря,
Мы в лопоухий бурьян
Ставили,
Словно на зверя,
Волчий на Фильку капкан.

И довелось посмеяться:
Фильке раздроблена кость.
Но матерям отдуваться
За малолеток пришлось.

Поняли:
Волчьи капканы
Надо сберечь про запас.
Слово с тех пор
                       «партизаны»
Стало священным для нас.

В пади Сорокина бора,
В топи Соколичьих мхов
Нас проводили просторы
Под переклик петухов.

Шли по родимому полю,
Взяв его силу и страсть,
Чтоб усмехаться от боли,
Чтобы без крика упасть.

Волю неслыханной болью
Мы закалили, как меч.
Ради родимого поля
Можно ли сердце беречь?!

Можно ль тому удивляться,
Что мы вернулись опять?
Поле кричало нам:
«Братцы!» —
Руки тянуло обнять.

Во моем во полюшке —
Ни тропки, ни пути.
Трын-травою поле заросло,
Затянуло дымом,
Снегом занесло.

Стелются в нем жухлые кусты
Да стоит березонька,
А под ней—
Кресты!..

Я в том поле уцелел едва, —
Пожалела малого
Матросская братва:

Насмерть, до последнего,
Встали у ракит…
Красным цветом полюшко
До сих пор горит.

О время, время!
Плачут соловьи,
А вороны восторженно кричат…
Мне до сих пор
Грозят глаза твои
И душит по ночам
Сожженья чад.

Я видел сам:
Каратели в гумно
Людей швыряли,
Как поленья в печь…
Я сам — живой,
Но душу все равно
Мне от того сожженья
Не сберечь,

Огонь пылает с четырех сторон.
Вокруг солдаты
Курят не спеша.
А я в траве.
Горит моя душа,
И не сдержать никак
Проклятья стон.
Душа горит!
И через двадцать лет
Тревожат рощу плачем соловьи.
О время, время,
Мне дымы твои
И ныне заволакивают свет!

Людно и цветасто на вокзале…
Недругов
Не так у нас встречали.

Нашенское «милости прошу»
Ихнее «гут морген» заглушает.
Только я с поклоном не спешу,
Что-то мне под ложечкой мешает.

Из Германии гостей
Экскурсовод
Провожал глазеть на стены-кручи.
А в глазах моих
Былого тучи
Поднимались,
Кроя небосвод.

Я стоял
И в прошлое глядел:
Над Псковой
Молчали грозно башни,
Давний день,
Как будто день вчерашний,
Болью незабытою гудел.

Юнкерсов кресты
Опять в глазах,
Кажется, земля насквозь пробита
Бомбами.
Земля моя в слезах,
Кровью нашей русскою
Залита.

И не кто-нибудь — отец,
Отец
У стены под дулом автомата.
Без промашки
Бьет в упор свинец,
Смерть-свинец немецкого солдата…

Я ни в чём туристов не виню,
Их тогда и не было на свете.
За отцов
Не отвечают дети.
Но и память
Не предашь огню!