Валерий Кузьмин - По басенке

Он тверд, как кол и утверждает,
Что тверже не бывает.
Конечно, прав – он твердый знак.
Бывает, правда, что дурак
и не туда его вставляет.

Ы – ну, полезнейшая буква.
Куда нам без нее – да никуда.
Ну, как звучали бы слова.
Без «ы» и не были б грибы грибами,
И травы бы соломой стали,
А без нее и сказки б не писали.
Ну, что за сказочка без «ы»,
А так и «если», и «кабы», нет, без нее
нам не туды и не сюды.
Вот раз бы и однажды,
на грабли – дважды.
Не наступить бы в темени ночной,
И, будь ты хоть герой, все ыкаешь,
а, если вдруг запой?
Так перепил – на утро только «ы»
Ты сможешь выплюнуть с губы.

Мораль, наверно, тоже к месту,
Чтоб только «ы» не лезла с языка —
Попей пивка

Ну, мягкий, он ведь мягкий от рожденья,
Присущи для него и лень, и умиленье.
Он все смягчит, разгладит, даст огонь.
Хоть мягок он, бывает он, как конь.
Бывает, рассуждает: пить, не пить?
И может потихоньку отравить,
Внезапно приоткрыть заветну дверь
И увидать, что занята постель.
Да, этот знак присущ, как ночь.
С ним нелегко, но может он помочь.
Господь и тот смягчился от него,
Сподобился и создал это все.
Любовь и ненависть, и жизни этой путь
Не мягкий, на другой уж не свернуть.

Мораль для мягкого горька —
Не будь сверх мягок, вдруг намнут бока.

В одной пещере эхо проживало,
Немножечко туристиков пугало,
Бывало, гаркнут спьяну: «Чью то мать!»
И эху приходилось подпевать,
жизнь заставляла
Но вдруг на эхо что то накатило,
Ну, надоело все, перевалило
За край терпенья, и решило эхо
Не отвечать насмешкам человека.
Верней бывало так, вдруг заорет чудак,
А эхо лишь в ответ: «Ты сам дурак!»
Вот так и жило, чтобы других тошнило.
И стали забывать сюда дорогу,
И эхо отдыхало понемногу,
Потом вообще никто не стал ходить
И эхо можно было задушить.
Оно зачахло и заныло,
Но как же раньше здесь прикольно было.
Ни хрюкнуть, петухом не проорать,
и некого по матери послать.
Вдруг у пещеры мужичок остановился,
Прислушался чуток и внутрь спустился.
Он не был местным и не знал про эхо,
И ни к чему ему была потеха
Его нужда в пещеру завела,
Приперло так… такая вот беда.
А эхо приготовилось шутить,
И приготовило такие шутки
От коих разорвались бы желудки,
Иль сразу можно хоронить.
Мужик в углу молчит, лишь тужится и стонет,
От облегченья, аж, глаза закрыл,
А эхо ждет, когда он звук проронит,
Но звука нет, и вдруг раздался «пук»,
И как ударная волна по всей пещере,
«Пук» разрастался в огромадный звук,
Оглохло эхо и себе не верит,
Оглохло, ну не слышит ничего.
А раз не слышит, то и не ответит,
А что ответить – тут теперь оно —
Глухое эхо можно не заметить.

Мораль глухому эху не нужна,
Захочешь подложить кому дерьма
Подумай-ка сперва,
Вдруг на него наступишь.

Да, юмор был всегда,
Но не всегда воспринимался.
Бывает голова седа,
А юмор за бортом остался.
Не всем дано тот юмор воспринять,
Ну не дано по жизни все понять.
Есть тугодумы, что им растолкуешь?
Какой тут юмор, зря кукуешь.
Бывает деревянный Буратино
И юмор пролетает быстро мимо.
Мораль для юмора проста
Один в душе воспринимает,
В ком нет души – не понимает.

Однажды яд и шоколад
Побились об заклад,
Что, мол, полезны оба,
Незаменимы враз
И начался рассказ.
Ну, шоколад вертеть боками,
Мол, я везде, что без меня
Вообще б поподыхали.
Меня едят и даже пьют,
Несу я радость и уют,
Во рту я таю.
Но яд не промах и в ответ:
«Конечно, польза небольшая,
Ну, мол, едят, и даже пьют,
Потом тихонечко блюют,
Вас вспоминая».
Вот я вообще незаменим,
Меня по капелькам больным —
Не умирают.
Меня втирают или – в мазь,
Я никому не дам пропасть —
Я жизнь вторая.
И так до самого утра,
Кто лучше всех никто не знает,
Да и не нужен этот спор,
Другим, быть может, разговор
Иль приговор.
Ведь шоколадом можно подавиться,
А ядом отравиться.

Была у рыбака собака,
Ну, так дворняга,
Он иногда с собою брал,
Не забывал.
Пришел на озеро,
На лодку поутру.
Собака с ним,
Поплыла, как к суду,
Не знала бедолага, что ко дну
Она пойдет, да кто и знал о том,
Что пес был глуп, но это все потом.
Закинул, ждет, поклевка, он напрягся,
Ему ловить – другому лишь купаться,
Чуть поплавок нырнул – она за ним,
Не знала дура, что клевал налим,
Налим от счастья так разинул рот,
И заглотил дворнягу – идиот.
Рыбак вообще не понял ничего,
Была дворняга – тута никого.
Рыбак дурила: «Где моя дворняга?»
По лодке прыгал – бедолага,
Стал удочки сворачивать домой,
Смирился он с собачьего судьбой.
Налим на дне – уже почти уснул,
И снился сон, что он почти – акул,
Налим ее уже переварил,
Но червяка на леске все ж схватил,
Рыбак налима в лодку завалил,
И счастливо до дому подвалил,
Когда ж в ухе ошейник надкусил,
Его кондратий враз разбил.
Мораль – ну не зарыта там была собака,
Лишь дважды была съедена, со страха,
Кто испугался – то ли тот налим,
То ли рыбак, что и пошел за ним.

Однажды в гриве льва,
Нашелся дом для муравья,
Все б ничего, ведь мал был муравей,
Ну, тут, как у людей,
Что б всем отдельная квартира,
И муравью не подфартило.
Лев не смирился, что его сосед,
Прижился у него без разрешенья,
И ну его гонять, и нажил много бед,
А мог бы проявить, хоть капельку терпенья.
И лапой гриву тер, о дерево чесал,
Часами в водоеме полоскал,
Но толку нет – живет его сосед,
И даже потихонечку щекочет,
Ну, кто так жить захочет,
Но где то лев слыхал,
Чудесный метод избавленья,
От этого мученья.
Иль кто то набрехал,
Что керосин, от всякой мелкоты,
Избавит от беды.
Достал ведро,
Соседу насолить и сдуру,
Иль с горяча —
Себе на шкуру.
Так взвыл владыка леса, от ожога,
Что околел до срока.

Мораль, конечно же, нужна,
Где есть сосед – там есть вражда.

Однажды все собрались за грибами,
Ну, повод был – давно не отдыхали,
С собою кто – что мог и, начиная от сапог,
Харчи грузили и корзины брали,
Погорячей вообще не забывали.
Тут кто во что горазд,
Кто послабей – портвейн,
Кто водочку запас,
Так что бы день,
Не зря погас.
Приехали на место, разложились,
Бивак раскинули, чуть-чуть перекрестились,
И понеслось за первый и большой,
За грузди и что б их косой,
За белые, что б были те все в ряд,
За красные, что б их большой отряд,
За мелочь всякую, так запивали,
Ну, в общем, ничего поддали,
И песнь запели, тот, кто мог,
Другие дрыхли у костра, без задних ног,
Кто в пляс, а кто в любовь,
А третьи в драку,
Все отдыхали и забыли бедолагу.
Была в том коллективе эта птица,
Толь белая ворона, толь синица,
Один все ж был – не пил,
С корзиною по ельнику ходил,
Набрал всего чего хотел,
И белый был и красный, и опята,
Корзина полная, но вот его ребята,
Кто головой у пня,
Кто в кустиках склонился,
Народ весь перепился,
И он за ухом почесал, и им сказал:
«Ну, что ж вы, мужики, дошли до ручки,
Что дней вам мало, от аванса до получки,
Что вы поперлися за тридевять земель,
Глушить портвейн».
И развернулся, и потопал к дому,
Ну не лежит его душа к спиртному,
А утром, на работе, на стене,
Прочел приказ об увольнении себя.
Приказ был прост:
Мол, коллектив, боролся из последних сил,
А он, подлец, доверье подкосил.
Мораль: ты белая ворона,
А стая черная и заклюют за раз,
А чтобы было без урона,
Смени на черный свой окрас.

Ворона у дворняги поутру,
Пока та дрыхла в будке,
Стащила кость и села на дубу,
Поиздеваться псиненой побудке,
Та, чуть продравши глаз,
Завыла в сто белуг,
От горя причитая,
Что жизнь ее до ужаса плохая,
Что старая уже и нет у ней подруг,
И что ворона хуже попугая.
Так разоралась – весь подняла двор,
Все загалдели разом на ворону,
Вороне что – пустяшный перезвон,
Как говорится, вору в пору.
На тот базар с хозяйского окна,
Двухстволочка на солнышке блеснула,
Один хлопок – ворона у дуба,
Второй хлопок – дворняга жизнь свернула.
Мораль для всех дворняг и всех ворон,
С утра не делайте разгон,
Хозяин с вечера немного перепил,
Не разбираясь, пристрелил.