Коллектив авторов - Поляна №3 (5), август 2013
Дядя – Петр Петрович Сухоруких, конкретный сибирский старикан лет семидесяти пяти, розовощекий, с бородой и васильковыми глазами, всю дорогу что-то рассказывал.
Сушеный омуль – божественная рыба. Как бы полурасплавленный солоновато-сладкий янтарь. Не оторваться.
Петр Петрович недобро пожевал омуля и, сердито выплюнув в окно, сказал:
– Омуль-то простылый, сухой, ага? Санки свернешь… Челюстя, значит.
– Да где же сухой, Петр Петрович, во рту тает… – возразил я.
– Это у вас там в Москве все тает. Вам портянку в зубы втисни – все вкусно. Был я в Москве-то, ага?.. Воблю мне свояк дал. Свежая, говорит, вобля, кусай, чо… Я куснул – мать чесная! Гайка, не рыбь. Я говорю: вы что ж, этта, всегда такое кушаете? Рыбь, она же должна мягкая быть, как шанежка. А это чо? Я ж тебе не щука блесны шамать. Я в Москве-то на свадьбе был внучки, Вальки, ага?.. Сбили, значит, свадьбу. Пять лет как назад. Бабочки на стол налаживают. Мы сидим с мужиками, воблю эту гранитную сосем с пивом, про жись говорим. Муж внучки-то моей, бывший уж, ага?.. Артемка… кем он мне приходился-то, своячником?..
– Так они что, развелись? – удивилась Зинаида Васильевна.
– Через два года после. Порушили венцы.
– Это что значит?
– Развелись, чо… Ага? Они только свадьбу-то потушили и сразу лаяться. Вот таким вот самым образом. И правильно Валька его от себя отшугала. Он-то, этот своячник мой бывший, ботало енисейское, сразу на свадьбе напился до Алешки, ага?.. Себя забыл. Бьет себя в ребра: я, говорит, москвич! А ты кто, чалдонка некультурная! Орет: я терминатор, чо!.. Дурак-осина. Он в этом работал, как его… отт… на уме болтается… ну, где все сидят и ничего не делают… Как «опись» зовется, контора по-прошлому.
– Офис.
– О! Я, кричит, в описе работаю! А чо он там, в этом описе, ага? На потычках был.
– Это как?
– Верхоплавка, чо?.. Васька-принеси-чаю. В пятом сарае шестой венец. Сидел в описе с девками округлыми днями, сплетки тер…
– То есть?…
– Сплетничал. Ляля да ляля. Еще и Вальке измены бил с описными-то этими подмалевками. Москвички, они да, симпатичные, ага?., если накрашенные. А если всю живопись с ых смыть – затоскуешь. Наши-то девки – крепки, как шишки кедровые, аж все звенят от жизни, ага?.. А ваши-то, московские – подвывалы. Все у них не то, не так. Вечно с печали курють, как Сталин. Солнца у вас в Москве мало. Хмурь неделями. Отсюда люди без огонька. У нас-та триста дней в году солнце, ага?.. Ну, вот, чо… Вальке моей в Москве что делать? Пошла по помойкам.
– Ой! Что это?..
– Да нет… Этта того… по богатым домам убираться стала. На этой вашей… как ее?., с башкой рассталося… а! на Рублеве… Вот. А тут опись у Артемки описали – он и никто! Туда-сюда – никто не берет. Кризис, ага?.. А кому он нужон, перекати-шаланда. Ну и в хмель вошел. С утра до ночи зелено дымится. Ему, конечно, Валька пару раз придала ума. Веником по кумполу, ага? А чо? Он на день-два вошел в совесть, в потом – за свое, ушел взадпятки. Лежит на диване, как нерпа дохлая, а Валька пашет. Ну, и порушила она венцы. Сняла квартиру. И через месяц, чо, нашла мужика. Хороший, умный. На все скуки руки. Мастер, ага? Автосресаль. Москвич. Четыре года живут. Вот таким вот самым образом.
– Хорошо живут?
– Нормально. Ни в рай, ни в муку, а на среднюю руку. Правнучка смастерили, чо…
– А что этот… бывший, Артемка?
– Бывший-то?.. Говорят, перегорел в конец. Землю год как парит. Да… об ем уж собаки не лают, ага?..
– Сколько вашему правнуку? – спросил я.
– Полтора, чо?.. А твоя-то доча, Зинаида, когда рожает?
– Должна через неделю. Но родит или сегодня, или завтра, – спокойно ответила Зинаида Васильевна.
– Да ну! – воскликнул я. – Так вы ей позвоните, узнайте, как там дела.
– А чего звонить-то… Еще не родила.
– Откуда вы знаете?
– Чувствую.
– Ну и ну!
– Правильно, – сказал Петр Петрович. – Чего раньше срока икру метать, ага?.. Онна! Подъезжаем к дацану.
В слегка припорошенном сладким снегом дацане было тихо. Пахло подмороженными мочеными яблоками и березовым дымком. У ворот нас встретила бригада местных собак. Штук десять очень упитанных и очень похожих друг на друга шавок. Их дизайн колебался от карликовых пони до длинношерстных поросят. Они деловито и молча поставили нам на грудь, спину и плечи свои лапы, стараясь лизнуть в лицо. Скидывать их было бесполезно. У собак был радостно-покровительственно-торжественный вид президентов, вручающих вам государственную награду. От розовых языков шел голубоватый парок. Обвешанные любвеобильными псами, мы двинулись внутрь монастыря.
В жизни я такое видел в первый раз. По сути дацан – нормальная русская деревня. Бревенчатые избы с разноцветными резными наличниками.
В них живут ламы. Серые дровяники из горбыля с рубероидными крышами. Правда, заборов нет. И рядом разноцветные буддийские храмы с летящими китайскими крышами. Где я? Бритый лама в оранжевом халате и валенках колол дрова около своей избы и мурлыкал что-то из Юрия Антонова.
Дом ламы Этигэлова, конечно, был закрыт. Его открывают восемь раз в году, по важным буддийским праздникам.
– Жалко, – сказал я.
– Да… Баловство это все, ага? – махнул рукой Петр Петрович. – Ты ж в буддизьм-то не веришь, чо… А от праздного-то куража к ламе стучаться – грех. Был тут, говорят, один то ли маршал, то ли генерал, шишка, чо… Приехал и говорит: пустите меня к ламе и все. Ему: нельзя. А он: пустите, орет, ага? А то, говорит, я кому надо в Кремле-то за зубцами скажу – вас вообще прикроют. Два метра кабан, рожа – как мои семь. Да еще при наградном «Макарове». Да еще и выпимши, заполошный. Ну, пустили, куда его девать, чо. Он зашел, на ламу глянул – и аккуратно в обморок. Затылком об пол. Звону было, ага?!. В себя пришел через час – дрожит, как дитя, глазами хлопает. Простите, говорит, больше не буду. Вот таким вот самым образом. Наградил лама шишку разумом… Вон – гляди… – Перт Петрович пальцем в листок бумаги на доске объявлений у храма. – Сегодня у ламы температура в области виска – 22°, ага?.. Потеплел, чо… В прошлый раз, месяц тому, 17 было, ага? Пойдем в храм зайдем.
В храме с дощатыми избяными полами только что кончилась служба. Ярко раскрашенные благостные будды улыбались собственным мыслям. Пахло хвойными благовониями и мытым полом. В углу за столом сидел лама, похожий на актера Яншина. Только лысый и в очках. Голосом Яншина лама мяукнул:
– Пожертвовать не желаете? Упомянуты будете в молитвах о счастливом перерождении.
– Желаем, – сказала Зинаида Васильевна.
– А что не пожертвовать-то, ага? – сказал Петр Петрович.
– Сколько, – спросил я.
– Сколько хотите, – почесал темя Яншин и спросил меня: – Ваше имя?
– Владимир.
– Сколько членов семьи?
– Три.
– Сколько жертвуете?
Я дал триста рублей.
– Петр. Семнадцать человек, чо, – сказал Петр Петрович и дал сотню.
– Ваше имя? – поправил очки лама в сторону Зинаиды Васильевны.
– Зинаида.
– Сколько членов семьи?
– Пока два.
Лама шмыгнул носом, внимательно посмотрел на Зинаиду Васильевну и, почесав переносицу, сказал:
– Пишем три.
Зинаида Васильевна дала триста и сказала:
– Ну вот, часа три осталось.
– До Байкала? – переспросил я.
– До внука, – поправила меня Зинаида Васильевна.
При выходе из храма мы услышали что-то напоминающее торжественный барабанный бой. Псы разлеглись на деревянном настиле и приветствовали нас дружным битьем хвостов о настил.
Увешанные радушными дацанскими собаками, мы дошли до машины и поехали на Байкал.
– Советую прикорнуть, – приказал нам Петр Петрович. И мы прикорнули. Мне приснилось, что я стою у «Башки» и почему-то жду назначившую мне свидание собаку. А «Башка» мне говорит: «Девушку не желаете?» Я отвечаю: «Отчего не желать?» А сам с ужасом думаю: «Чего ж я такое говорю-то?» А «Башка»: «Сегодня девушек нет. Только омуль, ага?» Я с облегчением думаю: «Слава Богу!» Тут подходит собака, одна из дацанских, такая рыжая с белым пятном на носу, кладет мне лапы на грудь и говорит: «Я твой четвертый член семьи. Дай пожрать». Лизнула меня в лицо и добавила: «А дубленку мне не покупай. Я сама себе дубленка».
«Подъезжаем, чо!» – услышал я голос Петра Петровича и проснулся.
Машина остановилась у забора турбазы. Мы пошли вдоль каких-то бесконечных вихляющих заборов. Солнце то выходило из-за туч, ослепляя нас, то заходило, и тогда казалось, что все вокруг снято на черно-белую пленку. На одном из поворотов я услышал гул.
– Байкал, – сказал Петр Петрович. Впервые в его голосе я услышал что-то напоминающее почтение. – Не зальдился еще. Дышит Батя.
Забор кончился, и перед нами открылся Байкал. Он властно ревел и неторопливо клубился сплавом свинца и ртути. Выглянуло солнце, и Байкал весь осветился жемчужными молниями. Дул пронзительный ветер, наверное, тот самый баргузин. Глаза слезились, и в слезах озеро словно бы набухало радужными изводами. Я почувствовал что-то особенное. Беспричинное, большое и настоящее. Скорее всего это было счастье. Счастье, что бывает же на свете такое. Такая мощь. И что она – наша, родная, а значит – и моя тоже.
