Линор Горалик - Подсекай, Петруша
Не хочу пугать своих мальчиков, весь этот нежный выводок.
Приходи своим ходом, Юрочка, становись в очередь, загляни после.
Я вообще гостей люблю, а у меня редко гости.
Не забывай, короче, свидимся, будет здорово".
А этот такой: Скоро?
А тот: Типун тебе на язык, Юрочка, не говори такого.
* * *Е.Ф.
Наташа,
с которой была какая-то лабуда,
оказывается, не встаёт с постели четыре года.
Больше никто ничего не знает –
ни что за беда,
ни кто за ней там присматривает, подтирает,
ни, положим, нужны ли лекарства, большие подгузники, может, видеоплеер.
Даже не знаем, она болеет –
или просто легла и лежит, так ей нравится.
Кое-что было у нас с Наташей,
почти у всех, потому что Наташа была красавица:
не захочешь — а тронешь.
Почему-то всех нас бросила,
умерла из Москвы в Воронеж.
* * *Обязательно
Мы поженимся на тебе, как положено близнецам.
Сделаем в тебе девочку,
будем кормить тебя солёными огурцами,
удерживать с двух сторон за колени,
пока она будет тужиться
из тебя наружу.
Всё, что нам нужно, –
это её душа,
её душа.
Все её восемнадцать пальчиков, шесть языков, одиннадцать полушарий.
Нелюбимая,
даже когда бы мы сами её рожали,
она бы и вполовину не стала так хороша.
* * *Только давай по-честному: что прибрал к себе — то Твоё,
а не делать из этого вторсырьё.
В крайнем случае — чтобы сразу двадцать.
Потому что лучше ад, чем заново пробираться
через это всё:
уносящее варежку чёртово колесо;
мальчик Вова, знающий абсолютно всё;
мама, которой нет до пяти часов;
и как кто-то умер, а вам с сестрой не показывают,
и как кусаешься, а они оттаскивают,
обнимают, успокаивают.
Нет уж, прибрал — клади за пазуху и веди себя, как хозяин.
А то отнял чужую игрушку, выпотрошил — и суёт назад.
* * *Тёмно-синее делается голубым.
Бледное вылезает и медленно раскаляется добела.
Зелёное, ещё в июне ставшее жёлтым,
теперь становится бурым,
отбрасывает почти лиловую
на чёрные,
металлические.
Пепельно-бледный сплёвывает красное.
Двое пятнистых оглядывают бесконечную жёлтую.
Быстро одну на двоих, чтобы невесомый, молочный
смешался с алой
и всё стало чуть ярче,
особенно — зелёное и голубое.
Как всё было просто, когда красные гоняли белых,
зелёные — коричневых.
Пепельно-бледный ещё вглядывается
в немыслимо голубое
красными от боли и бесонницы, –
вдруг возникнет серебряный
в ослепительном яростном рокоте
или золотой
в сияющем шелесте крыл.
Двое пятнистых
вскидывают масляно-чёрные.
Всё могло бы быть проще,
если бы бесцветное, вяло текущее
постепенно не превращало красных в коричневых,
синих и серых — в зелёных,
всех вместе — в пятнистых,
торопящихся
одну на двоих,
пока голубое постепенно становится синим,
пока белое бледнеет и уползает за край бесконечно-жёлтой,
заливая её красным,
вытекающим из маленького чёрного
чуть пониже слипшихся рыжих.
Двое пятнистых пьют мутную
из потемневшей железной.
Синее быстро чернеет.
Они идут медленно,
одного из них неожиданно рвёт бурым.
Зреют виноградники Господа,
течёт вино Его под песками.
Красное не расступается.
Белое остаётся мёртвым.
Мёртвое — слишком солёным.
Чёрное — серым.
* * *Придёт наученный, с небесною братвой,
опять живой, ни мёртвый, ни живой,
с брезгливо оттопыренной губой,
с усталой миной,
с чернильною наколкой от венца, –
и всяк бегущий от его лица
получит в спину.
И мы поймём, что сын пошед в отца, –
а мы пускали слюни до конца.
Пока Мария отмеряет срок
по мятым сигаретным пачкам,
подсердыш копит в темноте жирок
и учится ногой по почкам.
* * *Сестрица — маменьке: "Отстаньте от меня!",
Сеструха — матери: "Отвяньте от меня!", –
И обе в серый день календаря
идут на фабрики или в поля,
и Ленин молодой,
и роза Октября
едва раскрылась.
И сделай милость,
скажи мне наперёд:
когда она так адски отцветёт, –
чего Господь захочет:
Беляночка ли Розочку пришьёт,
Иль Розочка Беляночку замочит?
* * *Вот красным лесом красная лиса, –
а он лежит, смешавшись с автоматом,
в осеннем красном буром чернозёме,
неглубоко, –
и вот лиса несётся,
пересекая сердце, горло, сердце, –
подскакивает, лапой влезши в душу,
отряхивает лапу, мчится дальше, –
И он кричит распавшейся гортанью:
КАКОГО ХУЯ, ГОСПОДИ, — ЗА ЧТО?!
Я не успел — я инвалид по зренью, –
я не успел, — они меня в апреле,
когда уже исход и всё понятно,
когда таких, как я, — едва одетых,
полуслепых, хромых или безусых, –
от киндер, кирхе, запаха из кюхен, –
в зелёный их апрельский красный лес,
где я от крови ничего не видел,
и красный зверь, и горло, сердце, горло –
а я ни разу даже не пальнул,
я не успел –
какого хуя, Боже?!
ТАК ДАЙ МНЕ, ДАЙ МНЕ, ДАЙ МНЕ ЧТО-НИБУДЬ!!!
И тут лиса упала и лежит.
* * *Плывёт, плывёт, — как хвостиком махнёт,
как выпрыгнет, — пойдут клочки по двум столицам.
Придут и к нам и спросят, что с кого.
А мы ответим: "Господи помилуй,
Да разве ж мы за этим восставали?
Да тут трубили — вот мы и того.
А то б и щас лежали, как сложили".
С утра блесна сверкнула из-за туч
над Питером, и над Москвой сверкнула.
И белые по небу поплавки,
и час заутренней, и хочется мне кушать…
Смотри, смотри, оно плывёт сюда!
Тяни, Андрюша, подсекай, Петруша!
* * *Как в норе лежали они с волчком, –
зайчик на боку, а волчок ничком, –
а над небом звёздочка восходила.
Зайчик гладил волчка, говорил: "Пора",
а волчок бурчал, — мол, пойдём с утра, –
словно это была игра,
словно ничего не происходило, –
словно вовсе звёздочка не всходила.
Им пора бы вставать, собирать дары –
и брести чащобами декабря,
и ронять короны в его снега,
слепнуть от пурги и жевать цингу,
и нести свои души к иным берегам,
по ночам вмерзая друг в друга
(так бы здесь Иордан вмерзал в берега),
укрываться снегом и пить снега, –
потому лишь, что это происходило:
потому что над небом звёздочка восходила.
Но они всё лежали, к бочку бочок:
зайчик бодрствовал, крепко спал волчок,
и над сном его звёздочка восходила, –
и во сне его мучила, изводила, –
и во сне к себе уводила:
шёл волчок пешком, зайчик спал верхом
и во сне обо всём говорил с волчком:
"Се, — говорил он, — и адских нор глубина
рядом с тобой не пугает меня.
И на что мне Его дары,
когда здесь, в норе,
я лежу меж твоих ушей?
И на что мне заботиться о душе?
Меж твоих зубов нет бессмертней моей души".
Так они лежали, и их короны лежали,
и они прядали ушами, надеялись и не дышали,
никуда не шли, ничего не несли, никого не провозглашали
и мечтали, чтоб время не проходило,
чтобы ничего не происходило, –
но над небом звёздочка восходила.
Но проклятая звёздочка восходила.
* * *Он нисходит, а тот как раз выходить, и они встречаются у реки, –
многоногой, влачащей по мутным волнам барсетки, сумочки и тюки,
изливающейся из первого к Рождественке, к Воскресенке,
из последнего — в мёртвые чёрные тупики.
Им обоим пора бы уже начать — а они молчат
и глядят друг другу через плечо.
А вокруг всё течёт себе и течёт, никто их не замечает, –
только дежурный у эскалатора что-то чует,
нервничает, когтями оглаживает рычаг.
Это пятница, восемь вечера, жар подземный, измученные тела,
а они читают в глазах друг друга о своих заплечных, говорящих: "Я за тобой пришла", –
и бледнеют, склоняют увенчанные чела, –
и не оборачиваются.
Потолок не сворачивается.
Лампы не чернеют, не источают чад.
И тогда дежурный у эскалатора переступает копытами, медленно вдавливает рычаг.
Эскалаторы замедляют ход.
Предстоящие выходу падают на чело.
