Андрей Тавров - Стихотворения

Вопиют в небесах ангельские хоры,
на землю направляют умиленны взоры,
на белые стены, на город Холмогоры,
на келии тюремны, на крепкие запоры.

Плачут о покойных Антоне и Анне,
а паче о во младости погибшем Иоанне.
Собор пятиглавый меньшей головою
кивает солдатикам — секретному конвою.

Кого стерегут, солдатики не скажут —
языки урежут или хуже накажут.
Тюремщики тоже на вечном поселенье,
все-то их провинности — знание и зренье.

Что тут, в Холмогорах, — российская столица,
а в Санкт-Петербурге лже-императрица.
А истинных царевичей Петра и Алексея
забыла полоумная матушка-Рассея.

И ходят наследники в рубахах полотняных,
в рубахах полотняных, рубахах покаянных,
а каяться им, бедным, незачем и не в чем,
подпевают на земле ангелам певчим.

Живут и не знают, как с ними обойдутся,
авось и на земле им защитники найдутся:
задушат, обезглавят, а потом прославят,
а может быть, бесславно в Данию отправят.

Философ Вольтер — государыне Екатерине:
«Катя, а что ты думаешь об Украине?
О Днепре-Днестре, о горах Карпатах,
о соломою крытых беленых хатах,
не в последнюю очередь и об этих, пархатых,
которых ты проглотила совместно с большей
частью страны, именуемой Польшей?

Что думаешь делать с их мишпухой и их кагалом,
их писателем Шолом-Алейхемом, живописцем Шагалом,
эсерами и эсдеками, больше-меньшевиками,
с их убеждением, утвержденным веками,
что до них народы были только черновиками,
а на них, как на свитке, Господь начертал Свою Тору.
Тору читала, Катя? Хорошая книга, нет спору».

Екатерина — Вольтеру: «Вчера приказала
испечь пирог с начинкой из медвежьего сала.
Также ели ломтики подсоленной лососины.
И еще — велела мужчинам носить обтягивающие лосины.
Чтобы достоинство было видимо сразу
близорукому, но пытливому глазу».

Вольтер — Екатерине: «Что делать с украинской речью,
к которой вы, россияне, относитесь как к увечью,
как быть с Запорожской Сечью, саблями и картечью,
как быть с казаками и казацким барокко,
с морем, которое раскидывается широко,
с броненосцем „Потемкин“, кстати, а как сам Потемкин, здоров ли?
Как его деревни, с домами, лишенными стен и кровли?
Что до хаджибеевских турок, они не хуже одесских урок
и комиссаров с маузерами из-под тужурок.

Мне все равно, жизнь моя на закате,
а ты молодая, есть над чем задуматься Кате».

Екатерина — Вольтеру: «При личной встрече
я бы тебе положила, Вольтер, ноги на плечи,
прямо в парадном зале, не слазя с трона,
от этого дела с меня не упадет корона.
За ум я плачу любовью, за любовь отплачу сторицей.
Почему бы философу не встретиться с императрицей?
Приезжай в Петербург, познакомься со мной поближе!»

Вольтер — Екатерине: «Знакомиться лучше в Париже».

Ночь. Петр Третий пошел смотреть на пожар.
Бревна трещат. Пламя возносится к небесам.
С самого детства Петя огонь обожал.
Горит дом камердинера. Поджог совершил он сам.
Дым затмевает Луну. Говорят, Луна это — шар.
А выглядит как тарелка. Не стоит верить глазам.

Еще известно, что на Луне людишки живут,
размером гораздо меньше, но в остальном
такие же, как и мы, живущие тут,
глазеющие на пожары, упивающиеся вином.
Говорят, что на Луне такие цветы цветут!
У роз не шипы, а штыки на стебле стальном.

Но Петя думает: лунные люди — это наверняка
ожившие наши игрушки, наши любимые, те,
что послушны, не плачут из-за каждого пустяка,
маршируют рядами, подчиняясь любой мечте.
И это не суеверие, не какая-то мистика,
это порядок, возможный лишь на большой высоте.

Огонь облегчает фантазию. А в дальнем крыле дворца
Екатерина мучится родами. Сын или дочь?
Все равно, Петра тут не выставишь, как отца:
два года не прикасался. Лишь пламя может помочь.
Пока не родится младенец, дом не должен сгореть до конца,
пока младенца не спеленают и не вынесут прочь.

Камердинер молится: пусть она побыстрее родит!
Пусть дом подольше горит, пусть искры взлетают ввысь!
Господь, простри над несчастной Катей огненный щит!
Гори-гори ясно, дом, гори, но не торопись.
Екатерина рожает, пламя стихает, дерево, догорая, трещит.
Петр мочится на головешку, как брюссельский манекейн-писс.

Снится Катерине убиенный Петр,
в камзоле гольштинском, выпрямлен и бодр.

Стоит, топочет ножкой, просит: «Кать, а Кать,
пошли оловянного солдатика искать!

Как душили меня, так во время смертных мук
выпал тот солдатик у меня из рук.

Красивый солдатик, в треуголке, в парике,
косичка сзади, сабелька в руке.

Он лежит в траве, я лежу в гробу,
оба мы не жалуемся на судьбу.

Ты лежишь в кровати, рядом — фаворит
тяжко дышит в ухо, радости дарит.

Любимцы твои, убивцы мои,
я лежу в забвении, в забытьи.

А ты при полной памяти, Кать, а Кать,
пошли оловянного солдатика искать!»

Дети мои, дети,
Светы мои, светы,
Внуки мои милые,
Звездочки ясные,
Что-то станется с вами,
Когда
То,
Что некогда было Россия,
Превратится в пространство для битвы
Между далеко продвинутыми,
Технически оснащенными,
Изощренными,
Беспощадными
Восточными народами
За земли Поволжья.
За нефть Сибири,
За чистую воду Байкала.

Вот оно,
Богатство мое неразменное —
Русский язык.
Спущусь в подвал,
Крышки сундуков все подыму,
Свечи все запалю,
Праздник себе устрою.

Тынянов
С его «Вазир-Мухтаром»,
Платонов,
«Чевенгур»,
Бунин —
Выбирай
Хоть «Солнечный удар», хоть «Чистый понедельник»,

Бабель,
«Смерть командира»,
Прочитал,
И уже с начинкой,
А вот Цветаевой стихи искрометные,
О каждой строчке готов говорить.

И я — скупой рыцарь?
Никакой я не скупой рыцарь.
Эй, Альбер,
Иди-ка сюда!
Возьми почитать
Хоть «Капитанскую дочку»!

Да некогда ему!
Он «дейтрейдер».

Когда вешние воды нахлынули,
Дерево и упало.
Верхушка в болото далеко завалилась,
Но ствол, кора, камбий —
Все к услугам моего интереса,
Только надо соблюдать осторожность, —
Там, в дуплах,
Скрываются
Окукленные,
Известные по каталогам,
Боеголовки.

Разрешите представиться — Фабр,
Да, да, из тех самых Фабров,
Пять поколений натуралистов,
Прапрадедушка мой знаменитый[1].
Он не только энтомологом,
Но и художником был.
В популярных книгах можно видеть его шедевр:
Дохлая крыса,
Пожираемая личинками бабочек и жуков.

Я этих талантов не унаследовал,
Но со мной прекрасная цифровая камера,
Воображаю, какая будет сенсация,
Когда в «Нейчур» появятся мои фотографии.
Никто никогда еще не наблюдал,
Как из гниющего дерева
Вываливаются ядерные боеголовки.

Сюда на лошадке удобно ездить,
Стреножу ее, пусть на травке пасется.
Ежели волки — пальну из двустволки.
Целое лето у меня впереди,
До снега, надо думать, все кончится,
Главное — не пропустить момент,
Когда из дупел проклюнутся
И начнут шлепаться в болотную жижу
Ядерные боеголовки.