Николай Асеев - Лирень
1917.
Григорий Петников
Гроза
Откуда взявшейся грозы
Предвестьем воздух переполнен,
Ее изменчивый язык
В снопах разоруженных молний.
Вон вылилась и залегла
На топотах весенней конницы,
То мгла каурая паслась
В дремучей облакони солнца.
Владеющий оружием бурь
Любой исполосован молнией,
И проясневший изумруд
Уже клюют литые голуби.
И где начало тучных пущ,
Подгромок сбился в синих пряслах
И дождь завечерев за тучей
Упавшей в облачные ясли,
Вдруг заблестит в повязке веток
Сырую выжавши лазурь,
И лёгкие вскружают лета
Стрекозы в радужном глазу.
Утро. Письмо
Твоих речей младое дивованье,
Как радонеж волхвующей косы
И в том разлоге золотое раянье
По осияни осени и отблескам росы.
Калмыцких скул жестокий дивий очерк,
Какою радугой косого взора речь,
Какой крутоворот, разлог и туча
Сомкнувшихся как своды плеч
О этот очерк давний дан мне в помощь,
Твоей улыбке он залег
И вот — он говорит с дождевых поймищ
Что он обрызган свежею строфой.
Ты кличешь ли меня,
Волнуя в сонной смоли,
Твоих волос целованную прядь,
Дивунья милая! вечор тобою пролит
Певучий серп краснополянских гряд.
Радагор
Ты победишь ее немое постоянство
На пьяной пене вставших хмар,
Железный март! Отбушевавших странствий
У рады гор зеленый шумный жар.
О, правда ли, в взлетевшей дрожи
Явитель облачной ладьи
Весне воображенный дождь
Из вещей свежести склонить
Размытый быт, ее немые гряды,
Чтоб эти виденья ты воплотила в'явь
И вот они опять заволновались радой,
О, лунный лог расположен ко сну.
Как ты блеснешь, коснешься скрытой сини.
Как я, что в этот сонный снег
Расколдовал неразлучимых иней
Твоих ресниц пушистый вешний мех
Явись опять, черпни тенистой выси
Или взойди на сумерки наложницы своей,
О, лето лёт! земной весны отныне
Благовестят падумчивые пчелы дней.
«Весна, как тленье тяжких мет…»
Весна, как тленье тяжких мет
Пролила сок сладеющей печали
И потекли по солнечной лесе
Лучи бесед над кипенью причала.
О ветропад! упасть кустом овсеня
На пасеку встревожившейся дремы,
Что это — хор? — иль синевы за вознесенье
Бушуют паперти набатами черемух…
И день златолитой не мог
Провесть черты испепеленной веры
И солнца огруженный стог
Связать лучем в затравок ржавой прели.
Велимир Хлебников
«Вы пили теплое дыхание голубки…»
Вы пили теплое дыхание голубки
И вся смеясь вы наглецом его назвали
А он — вложил горбатый клюв в накрашенные губки
И трепеща крылом, считал вас голубем? едва ли!
И стая иволог летела на тело
Как треугольник зорь
Скрывая письмами бровей
Зеркала утренних морей
И низко падали как пение царей.
За их сияющей соломой
Как воздуха погоды золотой
Порою вздрагивал знакомый
Холма на землю лет крутой.
И голубя малиновые шлапки
В ея прическе утопали.
Он прилетел осене зябкий
Он у товарищей в опале.
Вила и леший
И черный рак на белом блюде
Поймал колосья синей ржи
И разговоры о простуде
О море праздности и лжи.
Но вот нечаянный звонок
«Мы погибоша аки обре»
Как Цезарь некогда до ног
Закройся занавесью! добре!
Умри родной мой. Взоры если
Тебя внимательно укроют,
Ты скажешь развалясь на кресле,
«Я тот, кого не беспокоят!»
Наша основа
Если вы находитесь в роще, вы видите дубы, сосны, ели, сосны с холодным темным синеватым отливом, красная радость еловых шишек, голубое серебро березовой чащи там, вдали.
Но все это разнообразие листвы, стволов, веток создано горстью почти неотличимых друг от друга зерен. Весь лес в будущем — поместится у вас на ладони. Словотворчество учит, что все разнообразие слова исходит от основных звуков азбуки, заменяющих семена слова. Из этих исходных точек строится слово, и новый сеятель языков может просто наполнить ладонь 28 звуками азбуки, зернами языка. Если у вас есть водород и кислород, вы можете заполнить водой сухое дно моря и пустые русла рек.
Вся полнота языка должна быть разложена на основные единицы «азбучных истин», и тогда для звуко-веществ может быть построено что-то вроде закона Менделеева или закона Мозелея — последней вершины химической мысли. Общественные деятели вряд ли учитывали тот вред, который наносится неудачно построенным словом.
Это потому, что нет счетоводных книг расходования народного разума. И нет путейцев языка. Как часто дух языка допускает прямое слово, простую перемену согласного звука в уже существующем слове, но вместо него весь народ пользуется сложным и ломким описательным выражением и увеличивает растрату мирового разума временем, отданным на раздумье. Кто из Москвы в Киев поедет через Нью-Йорк? А какая строчка современного книжного языка свободна от таких путешествий? Это потому, что нет науки словотворчества.
Если б оказалось, что законы простых тел азбуки одинаковы для семьи языков, то для всей этой семьи народов можно было бы построить новый мировой язык — поезд с зеркалами слов Нью-Йорк — Москва.
Если имеем две соседние долины с стеной гор между ними, путник может или взорвать эту гряду гор, или начать долгий окружной путь. Словотворчество и есть взрыв языкового молчания, глухонемых пластов языка.
Заменив в старом слове один звук другим, мы сразу создаем путь из одной долины языка в другую и, как путейцы, пролагаем пути сообщения в стране слов через хребты языкового молчания.
«Лысый язык» покрывает всходами свои поляны. Слово делится на чистое и на бытовое. Можно думать, что в нем скрыт ночной звездный разум и дневной солнечный. Это потому, что какое-нибудь одно бытовое значение слова так же закрывает все остальные его значения, как днем исчезают все светила звездной ночи. Но для небоведа солнце — такая же пылинка, как и все остальные звезды.
И это простой быт, это случай, что мы находимся именно около данного солнца. И солнце ничем не отличается от других звезд. Отделяясь от бытового языка, самовитое слово так же отличается от живого, как вращение земли кругом солнца отличается от бытового вращения солнца кругом земли. Самовитое слово отрешается от призраков данной бытовой обстановки и на смену самоочевидной лжи строит звездные сумерки. Так, слово «зиры» значит и звезды, и глаз; слово — «зень» и глаз, и землю. Но что общего между глазом и землей? Значит, это слово означает не человеческий глаз, не землю, населенную человеком, а что-то третье. И это третье потонуло в бытовом значении слова, одном из возможных, но самом близком к человеку. Может быть, «зень» значило зеркальный прибор, отражающую площадь. Или взять два слова «ладья» и «ладонь». Звездное, выступающее при свете сумерек, значение этого слова: расширенная поверхность, в которую опирается путь силы, как копье, ударившее в латы.
Таким образом, ночь быта позволяет видеть слабые значения слов, похожие на слабые видения ночи. Можно сказать, что бытовой язык — тени великих законов чистого слова, упавшие на неровную поверхность. Когда-то языки объединяли людей. Перенесемся в каменный век. Ночь, костры, работа черными каменными молотками.
Вдруг шаги; все бросились к оружию и замерли в угрожающих осанках. Но вот из темноты донеслось знакомое имя, и сразу стало ясно: идут свои. «Свои!» — доносится из темноты с каждым словом общего языка. Язык так же соединял, как знакомый голос. Оружие признак трусости. Если углубиться в него, то окажется, что оружие есть добавочный словарь для говорящих на другом языке — карманный словарь.
Как устрашающие одежды для иноплеменников языки заслуживают участи тигров в захолустном зверинце, кои, собрав достаточно возгласов удивления, обмениваются впечатлениями дня: «А что вы думаете?» — «Я получаю два рубля в сутки». — «Это стоит!» Можно подумать, что наука роковым образом идет по тому пути, по которому уже шел язык.
