Роберт Рождественский - Мы долгое эхо друг друга (сборник)

То, где мы жили,
                     называлось югом…
И каждый раз,
как только мы вставали,
казался мир вокруг
                     настолько юным,
что в нем —
                     наверняка! —
                               существовали
пока еще не названные вещи.
Беспомощный,
под безымянным небом
рождался мир.
Он вовсе не был
                     вечным.
Усталым не был.
И всесильным не был.
Он появлялся.
Он пьянил, как брага.
Он был доверчивым
                     и откровенным…

О, это удивительное право:
назвать землею – землю,
ветер – ветром!
Увидев
         ослепительное нечто,
на миг сомкнуть
торжественные веки
и радостно провозгласить:
«Ты —
небо!
Да будет так
отныне и вовеки!..
Да будет мир
           ежесекундно юным.
Да будет он таким
сейчас и позже…»

То, где мы жили,
                     называлось югом.
И было нам по двадцать лет.
Не больше…
И нисходила ночь —
                     от звезд рябая.
И мы,
заполненные гулкой ширью,
намаявшись,
почти что засыпая,
любовь
бесстрашно называли
жизнью.

Горбуша в сентябре
             идет метать икру…
Трепещут плавники, как флаги на ветру.
Идет она, забыв о сне и о еде,
туда, где родилась.
К единственной воде.
Угаром,
табуном,
лавиною с горы!
И тяжелеют в ней
             дробиночки икры…
Горбуша прет, шурша,
как из мешка – горох.
Заторы сокруша.
И сети распоров.
Шатаясь и бурля, как брага на пиру,
горбуша в сентябре
             идет метать икру…

Белесый водопад вскипает, будто пунш,
когда в тугой струе —
торпедины горбуш.
И дальше —
             по камням.
На брюхе —
через мель!

Зарыть в песок икру.
И смерть принять взамен.
Пришла ее пора,
             настал ее черед…
Здесь даже не река,
здесь малый ручеек.
В него трудней попасть,
             чем ниткою – в иглу…
Горбуша в сентябре идет метать икру!
Потом она лежит —
дождинкой на стекле…

Я буду кочевать по голубой земле.
Валяться на траве,
пить бесноватый квас.
Но в свой последний день,
в непостижимый час,
ноздрями ощутив
             последнюю грозу,
к порогу твоему
приду я,
приползу,
приникну,
припаду,
колени в кровь сотру…

Горбуша в сентябре
             идет метать икру.

– Отдать тебе любовь?
– Отдай…
– Она в грязи…
– Отдай в грязи.
– Я погадать хочу…
– Гадай.
– Еще хочу спросить…
– Спроси.
– Допустим, постучусь…
– Впущу.
– Допустим, позову…
– Пойду.
– А если там беда?
– В беду.
– А если обману?
– Прощу.
– «Спой!» – прикажу тебе…
– Спою.
– Запри для друга дверь…
– Запру.
– Скажу тебе: убей!
– Убью.
– Скажу тебе: умри!
– Умру.
– А если захлебнусь?
– Спасу.
– А если будет боль?
– Стерплю.
– А если вдруг стена?
– Снесу.
– А если узел?
– Разрублю!
– А если сто узлов?
– И сто.
– Любовь тебе отдать?
– Любовь.
– Не будет этого!
– За что?!
– За то, что не люблю рабов.

Будь, пожалуйста, послабее.
Будь, пожалуйста.
И тогда подарю тебе я
чудо
          запросто.
И тогда я вымахну-вырасту,
стану особенным.
Из горящего дома вынесу
тебя,
сонную.
Я решусь на все неизвестное,
на все безрассудное, —
в море брошусь,
          густое, зловещее, —
и спасу тебя!..
Это будет сердцем велено мне,
сердцем велено…

Но ведь ты же сильнее меня,
          сильней
и уверенней!
Ты сама готова пасти других
от уныния тяжкого.
Ты сама не боишься ни свиста пурги,
ни огня хрустящего.

Не заблудишься,
          не утонешь,
зла не накопишь.
Не заплачешь и не застонешь,
если захочешь.
Станешь плавной и станешь ветреной,
если захочешь.
Мне с тобою – такой уверенной —
трудно
          очень.

Хоть нарочно,
          хоть на мгновенье, —
я прошу, робея:
помоги мне в себя поверить!
Стань слабее.

Ностальгия бывает по дому.
По Уралу, по Братску, по Дону.
По пустыням и скалам белесым,
невозможно прозрачным березам.
По степям, где метели тугие…

У меня
по тебе ностальгия.
По твоим просыпаньям тяжелым.
По глазам и плечам обнаженным.
По мгновеньям, когда ты со мною.
По ночному бессонному зною.
По слезам и словам невесомым.
По улыбкам
и даже по ссорам!
По губам, суховатым с морозца…

Я, решив с ностальгией бороться,
уезжаю.
Штурмую платформы.
Но зачем-то ору в телефоны!
Умоляю тебя:
          – Помоги мне!
Задыхаюсь от ностальгии!..
Ты молчишь.
Ты спасать меня медлишь…
Если вылечусь —
тут же заметишь.

Как детство, ночь обнажена.
Земля становится просторнее…
Моя щека обожжена
пронзительным:
          «Скажи мне что-нибудь!..»

«Скажи мне что-нибудь!..
          Скажи!
Скорей!
Пусть будут волны – до неба.
Заполони. Опустоши.
И все-таки скажи мне что-нибудь!..

Плати за то, что целовал,
словами – вечными, как прошлое…
Зачем учился ты словам?
Скажи мне что-нибудь хорошее…

За то, что ты не опроверг
все мужество мое нарочное,
за бабий век, недлинный век —
скажи мне что-нибудь хорошее…»

Святая и неосторожная,
чего ты просишь? Правды? Лжи?..
Но шепчет женщина: «Скажи!
Скажи мне что-нибудь хорошее…»

У сердца
          есть радар.
Когда-то,
в ту весну
тебя я угадал.
Из тысячи.
Одну.
У сердца
          есть радар.
Поверил я в него…
Тебя я увидал
задолго до того,
как повстречались мы.
Задолго до теперь.
До длинной
          кутерьмы
находок и потерь…
Прожгло остаток сна,
почудилось:
«Гляди!
Ты видишь? —
          Вот она…»
И екнуло в груди.
Радар обозначал
твой смех.
Движенья рук.
И странную печаль.
И вкрадчивых подруг,
Я знал твоих гостей.
Застолья до утра.
Твой дом.
Твою постель.
Дрожь
твоего бедра.
Я знал,
          чем ты живешь.
Что ешь.
Куда идешь.
Я знал,
          чьи письма рвешь.
И от кого их ждешь.
Я знал,
          в чем ты права.
О чем мечтаешь ты.
Знал все твои слова.
И платья.
И цветы.
И абажур в окне.
И скверик на пути,
где предстояло мне
«люблю» —
произнести…
Все знал я до того,
как встретился с тобой…
Но до сих пор —
слепой!
Не знаю
          ничего.

Я видел, как по Праге,
с прохожими
          встречаясь,
нейлоновое платье
на плечиках качалось.
Качалось —
          незатейливое,
цвета румянца.
Качалось
отдельно,
чтобы не помяться.
Несла его
          девушка, —
как счастье, несла.
Девушка зардевшаяся
на танцы шла…

Но почему я вздрогнул
и холодок —
          по коже, —
весенняя дорога
похожа!
Похожа!
С цветов,
          зарей вымытых,
сбивая росу,
я на руках вытянутых
сердце несу…

Идти неудобно —
улицы
          круты…
Несу я сердце
          к дому,
в котором —
ты.
Какое это сердце —
тебе
          разглядеть.
Какое это сердце —
тебе
          владеть!..
Веришь или не веришь, —
возьми его,
          прошу…

Я позвоню у двери
и сердце положу…
А ты опять рассердишься, —
есть из-за чего.
А ты не примешь
          сердца,
сердца моего…
Я это знаю, знаю —
и все же иду…

Улица
          сквозная
пророчит беду.
А людям удивительно:
человек идет
и на руках
          вытянутых
сердце
несет…

Мне все труднее
          пишется.
Мне все сложнее
          видится.
Мгновеньями летят года, —
хоть смейся,
хоть реви…
И я из дома убежал,
          чтоб наконец-то вырваться
из радиуса действия
обыденной любви.
Я был самонадеян.
          Сел в самолет.
                     Обрадовался.
От молчаливой женщины
решительно уехал.
Но все равно остался
          в знакомом очень
радиусе.
Слова ее,
глаза ее
во мне звучали
          эхом.
Невероятный радиус!
Как от него
          избавиться?
Непостижимый радиус!
Нет никакого сладу.
И я на этом радиусе —
          как на булавке
                     бабочка…
И больно мне,
и весело,
и тяжело,
и сладко…
О, радиусы действия!
          Радиусы действия!
Они – во мне,
они – в любом,
и никакой
          межи!
Есть радиусы действия
          у гнева и у дерзости.
Есть радиусы действия
          у правды и у лжи.
Есть радиусы действия
          у подлости и злобы —
глухие,
затаенные,
сулящие беду…
Есть радиусы действия
          единственного слова.
А я всю жизнь ищу его.
И, может быть,
          найду.
А может,
мне
          не суждено…
Летят неразделенные
года!
Но, вопреки всему,
я счастлив
          оттого,
что есть на свете женщина,
судьбой приговоренная
жить
          в радиусе действия
сердца моего!..