Андрей Цыганов - Речь через завесу. Стихи

Мне сводит суставы
От боли в душе.
В теле кровь застывает
От шага во тьме.
Все во мне затаилось,
Не пришел еще час,
Когда полночь коснется
Звезд неистовых глаз.

Бой часов монотонный
Обращает все в прах.
И безудержный, томный
Просыпается в снах
Мой порыв безмятежный,
Мой неистовый смех,
Моей жизни безумной
Мимолетный пробег.

Унеси меня, ветер, подальше —
Подними, освежи, ободри!
Не выносит душа моя фальши,
Не выносит она грубой лжи.

Облака, дайте вас расцелую!
И позвольте у вас погостить.
Я душой своей вечно кочую,
Но не знаю еще, как мне жить.

В Париже декабрь. Совсем промок.
Не то, чтобы прослезился, но от души сжался в комок,
присел в кафе и в город вжился.
Кто тебя только ни воспевал, вот теперь я, в своем лице,
вложился в строки, которые вьются вдоль улиц и Сены,
и пропадают в ее конце.
Что-то осталось тут, чего-то не стало.
Я достиг всего, что желал – оказалось мало.
Здесь прошлое есть даже у меня,
и теперь мне с тобой всегда начинать не с нуля.
Впрочем, тебе-то что? Ты помнишь шаги короля.
Цивилизация закругляется там,
где возникают туристы и все блага.
Танцуют различные твисты,
но новое не возникнет наверняка.
В беспросветном своем одиночестве
смотрю на собор из кафе на улице.
Irish Coffee, множество облаков и чудится,
познаешь вселенную
поверх горгулий и их голов.
Вместо невозможного «эгалите» здесь происходит драма.
Циркачка крутит свои фуэте бедрами у Нотр-Дама.
Здесь, как и везде, лоск соседствует с гнилью,
добро со злом, сказка с былью.
Сена волнуется раз: остановись – смотри.
Волны шипят на Монпарнас, на мосту фигура замри.
Сена волнуется два: на носках кругом повернись.
И отстуком каблука – время остановись.

Вот он грядущий Наполеон.
До воплощенья верста.
Он не откажется сесть на трон,
И от царя перста.

Вот кузнецы, под волчий вой,
С задором куют мечи.
Шагом чеканным по мостовой
Шествуют палачи.

Семь кругов ада – семь небес.
Небо с землей на стык.
Что потерял ты в этом краю,
Что ты в нем постиг?

Ветер гуляет, мрак везде.
Только слеза чиста.
Прощение исчерпано. На кресте
Высохла кровь Христа.

взгляд сквозь облака.
расстегнут ворот.
пересохли губы.
грудь хрипит.

за спиной
покинутый мной город.
под обрывом
речка вдоль бежит.
прощебечет тихо о печали,
что укрылась от усталых глаз.
плотик мой
от берега отчалил,
да к другому вовсе не причалил,
да паромщик оказался чалый…
мне Харон в нем кажется подчас.

в переправе
лихолетья буря
весточкой, как ласточкой порхнёт,
по душе пройдет акупунктурой
и меня к ответу призовет.

призовёт ли?
приведет ли силой?
или сам приду хромой туда,
с перепитой мордой и плаксивой
умолять прощенья у суда.

вот стою.
читайте мою книгу.
все, что смог запомнить – записал.
счет простой.
куда бы сдать веригу?
до каких небес за жизнь достал?

ласковое небо синевою
заслоняет звезды на свету.
я люблю вселенную
любовью,
от которой канут в темноту.

от которой просыпаться трудно,
за которой пыль и небытие.
это жизнь
дарующих нескудно.
к ней иду – она идет ко мне.

изродилось ли или застыло
что-то важное в диком краю.
черной тенью, крадущейся с тыла,
ищет кто-то добычу свою.

видел я часть крушения и бури,
видел веру в глазах у людей.
жаль, но, кажется, нас обманули,
извратили основы идей.

нет, конечно, жизнь очень приглядна,
время лучшее вышло на нас.
и сортир с подогревом, и ванна,
даже есть телевизор и газ.

даже, если совсем присмотреться,
можно жить, как хомяк в закромах.
есть во что поприличней одеться,
интернет есть в неброских домах.

и брюзжать разрешают привольно,
даже хаять и матом на власть.
так с чего мне безудержно больно,
и откуда тоска вдруг взялась?

почему у несчастной России
нет приюта для многих сынов,
правды нет, есть уродов засилье,
и хватает с лихвой кандалов?

нет, здесь что-то такое набито,
на кости образуя мозоль,
сколько было напрасно убито,
и людей рассыпают как соль.

сколько душ погубили за правду.
где та правда? – ответьте теперь.
невместимо оно, непонятно,
как вернуть эшелоны потерь.

нет, не праведны и не злодеи,
но откуда-то выросла в нас:
нелюбовь и вражда к иудеям,
и хребет надорвавший Кавказ.

ведь откуда-то взялись холуи,
неужели безродные псы?
или сами вождям присягнули?
есть же матери их и отцы.

так куда просмотрели в запале
и считаем проценты потерь?
да, конечно: «ведь мы же не знали…».
ну, зато осознали теперь.

ох, боюсь, нас страна смелет в крохи,
изрыгнет из своих жерновов
и взнуздает для новой эпохи
на кругу искупленья грехов.

Ото сна ко сну,
От весны в весну
Я душой своей
По земле брожу.

От зимы к зиме,
От весны в весну
В непонятном сне
Я кого-то жду.

И из года в год
От весны в весну
Мой протяжный крик
Бьется в тишину.

иди под дождь плясать на карнавал
в объятия масок, падчериц и весел,
и тот, кто в эту воду камень бросил,
давно уже к иным брегам пристал.
так вечер перезвоном бьет салют,
как мы плетемся вдоль старинных судеб,
и никогда таким уже не будет
тот плеск весла, которым призовут
куда-то вдаль под старую обитель,
где жил и я, и ангел мой хранитель,
и эта соль морская у глазниц
сошла с меня, как тень чужих ресниц.

средь лабиринтов одиночества,
бродя из залов в кабинеты,
ища ее любви высочества,
смотрю на прошлого портреты.

на них все образы не гибки.
от части жизни веет смрадом.
мои грехи, мои ошибки,
в крови блуждающие ядом.

мои друзья – мое спасение.
моя душа – мое призвание.
и одиночество рассеянно
с ухмылкой за плечами рядом.

так соткан мир, так соткан я.
так клетка дышит мирозданием,
когда копирует себя
и служит боли оправданием.

кровь приливает, бьет в висок,
взгляд затуманен бледно-полый,
как в свет приходишь одинок,
так на одре уходишь голый.

Все до капли выстрадав,
Истину познав,
Выкрикну неистово,
Приготовясь к выстрелу.
Б-г мой милосердный,
Как я был неправ!

Долго, свет мой, что есть силы,
ты крадешься по стене.
Воск на небе из перины
облаков в моем окне.
В этом маленьком квадрате
серой дымки неба край,
виден парк, скамья, ограда —
осень, крики птичьих стай.

– Осень, осень… – Плачешь? – Плачу.
– Это, друг мой, не впервой.
Доброта всегда в раздачу,
оскудеешь – и домой.
Все отдал и будь счастливый,
лишь котомка на плечах.
– Осень, осень… – Здравствуй, милый,
листопад мой весь исчах.

За плечами все дороги,
семь смертей танцуют джигу.
Где же лампа, из которой
извлекать пропойцу джина.
Пусть колдует жизнь иную
и поправит чуть мозги,
Чтоб один не плелся дурень
в бесконечности изгиб.

Осень, осень, вечно осень,
место лобное, помост.
Здесь какой-то пьяный зодчий
соблюдал Имперский ГОСТ.
А у смерти нет ни веры,
нет ни разницы, ни риз.
У ограды только вербы,
все равно: и верх, и низ.

Поле, поле, посередке
крест, кострище или дыба.
Нестерпимо в лихорадке
бьется человек, как рыба.
Груз тяжелый, сбыться корнем
существа. Твоя награда:
осень, осень, обескровлен
парк, чугунная ограда.

скульптура из гипса.
еще не застыла.
еще изменению подвластна
и все же,
уже выделяется образ из ила:
лицо, четкий стан и рельеф белой кожи.

пока есть минуты,
и поиск не кончен,
из пальцев, меняя творенье свое —
мечту,
для которой рожденный был зодчий,
еще не познавший глубины ее.

ваятель из мрамора
или из слова,
художник незримого на рубежах.
от ткани души отделяются снова
слова из набросков
и счастье в слезах.

ох, страна моя, стонет нервная,
матерится и пьет без продыха.
больше теща, чем мать, наверное.
тут ни легкости нет, ни отдыха.

тут история страхом бледная
не выходит никак иначе.
но душа, воплотившись, бедная,
может стать под конец богаче.

и, бывает, свет с тьмой здесь сходится,
хоть глаза закрывай повязкой,
и такое в раздольях водится,
что и страшной не скажешь сказкой.

но какой же простор бескрайний,
и полями туман клубится…
пришлым тут не осилить тайны,
можно только, увы, родиться.