Андрей Вознесенский - Выпусти птицу!

Ты молилась ли на ночь, береза?
Вы молились ли на ночь,
запрокинутые озера,
Сенеж, Свитязь и Нарочь?

Вы молились ли на ночь, соборы
Покрова и Успенья?
Покурю у забора.
Надо, чтобы успели.

На лугах изумлявших
запах автомобилей.
Ты молилась, земля наша?
Как тебя мы любили!

Скука – это пост души,
когда жизненные соки
помышляют о высоком.
Искушеньем не греши.

Скука – это пост души,
это одинокий ужин,
скучны вражьи кутежи,
и товарищ вдвое скучен.

Врет искусство, мысль скудна,
Скучно рифмочек настырных.
И любимая скучна,
словно гладь по-монастырски.

Скука – кладбище души,
ни печали,
ни восторга,
все трефовые тузы
распускаются в шестерки.

Скукотища, скукота…
Скука создавала Кука,
край любезнейший когда
опротивеет, «как сука!».

Пост Великий на душе.
Скучно зрителей кишевших,
все духовное уже
отдыхает, как кишечник.

Ах, какой ты был гурман!
Боль примешивал, как соус,
в очарованный роман,
аж посасывала совесть…

Хохмой вывернуть тоску?
Может, кто откусит ухо?
Ку-ку!
Скука.

Помесь скуки мировой
с русской скукой полосатой!
Плюнешь в зеркало – плевок
не достигнет адресата.

Скучно через полпрыжка
потолок достать рукою.
Скучно, свиснув с потолка,
не достать паркет ногою…

* * * «Мама, кто там вверху – голенастенький,
руки в стороны – и парит?» –
«Знать, инструктор лечебной гимнастики.
Мир не в силах за ним повторить».

I Вы живого несли по стране!
Гоголь был в летаргическом сне.
Гоголь думал в гробу на спине:

«Как доносится дождь через крышу,
но ко мне не проникнет, шумя, –
отпеванье нелепое слышу,
понимаю, что это меня.

Вы вокруг меня встали в кольцо,
наблюдая, с какою кручиной
погружается нос мой в лицо,
точно лезвие в нож перочинный.
Разве я некрофил? Это вы!
Любят похороны витии,
поминают, когда мертвы,
забывая, пока живые.
Плоть худую и грешный мой дух
под прощальные плачи волшебные
заколачиваете в сундук,
отправляя назад, до востребования».
Летаргическая Нева,
летаргическая немота –
позабыть как звучат слова…

II «Поднимите мне веки, соотечественники мои,
в летаргическом веке
пробудите от галиматьи.
Поднимите мне веки!
Разбуди меня, люд молодой,
мои книги читавший под партой,
потрудитесь понять, что со мной.
Нет, отходят попарно!

Под Уфой затекает спина,
под Одессой мой разум смеркается.
Вот одна подошла, поняла…
Нет – сморкается!
Вместо смеха открылся кошмар
Мною сделанное – минимально.
Мне впивается в шею комар,
он один меня понимает.
Грешный дух мой бронирован в плоть,
безучастную, как каменья.
Помоги мне подняться, господь,
чтоб упасть пред тобой на колени».
Летаргическая благодать,
летаргический балаган –
спать, спать, спать…
«Я вскрывал, пролетая, гроба
в предрассветную пору,
как из складчатого гриба,
из крылатки рассеивал споры.
Ждал в хрустальных гробах,
как в стручках,
оробелых царевен горошины.
Что достигнуто? Я в дураках.
Жизнь такая короткая!
Жизнь сквозь поры несется в верхи,
с той же скоростью из стакана
испаряются пузырьки
недопитого мною нарзана».
Как торжественно-страшно лежать,
как беспомощно знать и желать,
что стоит недопитый стакан!

III «Из-под фрака украли исподнее.
Дует в щель. Но в нее не просунуться.
Что там муки господние
перед тем, как в могиле проснуться!»
Крик подземный глубин не потряс.
Двое выпили на могиле.
Любят похороны, дивясь,
детвора и чиновничий класс,
как вы любите слушать рассказ,
как Гоголя хоронили.
Вскройте гроб и застыньте в снегу.
Гоголь, скорчась, лежит на боку.
Вросший ноготь подкладку прорвал
сапогу.

Лежите Вы в Чили, как в братской могиле.
Неруду убили!

Убийцы с натруженными руками
подходят с искусственными венками.

Солдаты покинули Ваши ворота.
Ваш арест окончен. Ваш выигран раунд.
Поэт умирает –
        погибла свобода.
Погибла свобода –
         поэт умирает.

Лежите Вы навзничь, цветами увитый,
как Лорка лежал, молодой и убитый.
Матильду, красивую и прямую,
пудовые слезы
       к телу
          пригнули.

Поэтов
   тираны не понимают,
когда понимают –
         тогда
            убивают.

Оливковый Пабло с глазами лиловыми,
единственный певчий
          среди титулованных,
Вы звали на палубы,
          на дни рождения!..

Застолья совместны,
         но смерти – раздельные…
Вы звали меня почитать стадионам –
на всех стадионах кричат заключенные!

Поэта убили, Великого Пленника…
Вы, братья Неруды,
         затворами лязгая,
наденьте на лацканы
          черные ленточки,
как некогда алые, партизанские!

Минута молчанья? Минута анафемы
заменит некрологи и эпитафии.

Анафема вам, солдафонская мафия,
анафема!
Немного спаслось за рубеж
            на «Ильюшине»…
Анафема
моим демократичным иллюзиям!
Убийцам поэтов, по списку, алфавитно –
анафема!
Анафема!
Анафема!

Пустите меня на могилу Неруды.
Горсть русской земли принесу. И побуду.
Прощусь, проглотивши тоску и стыдобу,
с последним поэтом убитой свободы.

* * * В человеческом организме
девяносто процентов воды,
как, наверное, в Паганини
девяносто процентов любви!

Даже если – как исключение –
вас растаптывает толпа,
в человеческом
        назначении
девяносто процентов добра.

Девяносто процентов музыки,
даже если она беда,
так во мне, несмотря на мусор,
девяносто процентов тебя.

Ты кричишь, что я твой изувер,
и, от ненависти хорошея,
изгибаешь, как дерзкая зверь,
голубой позвоночник и шею!

Недостойную фразу твою
не стерплю. Побледнею от вздору.
Но тебя я боготворю.
И тебе стать другой не позволю.

Эй, послушай! Покуда я жив,
жив покуда,
будет люд Тебе в храмах служить,
на Тебя молясь, на паскуду.

Подарили, подарили
золотое, как пыльца.
Сдохли б Вены и Парижи
от такого платьица!

Драгоценная потеря,
царственная нищета.
Будто тело запотело,
а на теле – ни черта.

Обольстительная сеть,
золотая ненасыть.
Было нечего
      надеть,
стало некуда носить.

Так поэт, затосковав,
ходит праздно на проспект.
Было слов не отыскать,
стало не для кого спеть.

Было нечего терять,
стало нечего найти.
Для кого играть в театр,
если зритель не «на ты».

Было зябко от надежд,
стало пусто напоследь.
Было нечего надеть,
стало незачем надеть.

Я б сожгла его, глупыш.
Не оцените кульбит.
Было страшно полюбить,
стало некого любить.