Михаил Кульчицкий - Рубеж. Стихи

Мы стоим с тобою у окна,
смотрим мы на город предрассветный.
Улица в снегу, как сон, мутна,
но в снегу мы видим взгляд ответный.

Этот взгляд немеркнущих огней
города, лежащего под нами,
он живет и ночью, как ручей,
что течет, невидимый, под льдами.

Думаю о дне, что к нам плывет
от востока по маршруту станций, —
принесет на крыльях самолет
новый день, как снег на крыльев
                                                               глянце.

Наши будни не возьмет пыльца.
Наши будни — это только дневка,
чтоб в бою похолодеть сердцам,
чтоб в бою нагрелися винтовки.

Чтоб десант повис орлом степей,
чтоб героем стал товарищ каждый,
чтобы мир стал больше и синей,
чтоб была на песни больше жажда.

Высокохудожественной
строчкой не хромаете,
вы отображаете
удачно дач лесок.
А я романтик.
Мой стих не зеркало —
но телескоп.
К кругосветному небу
нас мучит любовь:
боев
за коммуну
мы смолоду ищем.
За границей
в каждой нише
по нищему;
там небо в крестах самолетов —
кладбищем,
и земля вся в крестах
пограничных столбов.
Я романтик —
не рома,
не мантий
не так.
Я романтик разнаиспоследних атак!
Ведь недаром на карте,
командармом оставленной,
на еще разноцветной карте
за Таллином
пресс-папье
                  покачивается,
                                            как танк.

Как в строгой анкете —
скажу не таясь —
начинается самое такое:
мое родословное древо другое —
я темнейший грузинский
князь.
Как в Коране —
книге дворянских деревьев —
предначертаны
чешуйчатые имена,
и ветхие ветви,
и ветки древние
упирались терниями
в меня.
Я немного скрывал это
все года,
что я актрисою-бабушкой немец.
Но я не тогда,
а теперь и всегда
считаю себя лишь по внуку:
шарземец.
Исчерпать
инвентарь грехов великих,
как открытку перед атакой,
спешу.
Давайте же
                         раскурим
                                          эту книгу —
я лучше новую напишу!
Потому что я верю,
                                и я без вериг:
я отшиб по звену
                           и Ницше,
                                                и фронду,
и пять
материков моих
                              сжимаются
кулаком «Рот фронта».
И теперь я по праву люблю Россию.

Вороны каркали, и гаркали грачи,
Березы над весною, как врачи
В халатах узких. Пульс ручьев стучит,
Как у щенка чумного.
Закричи,
Февраль! И перекрестные лучи
Пронзят тебя. И мукам той ночи —
Над каждой строчкой бейся, — но учись.
………………………………………………..
Каждая строчка — это дуэль,
Площадка отмерена точно.
И строчка на строчку — шинель
                                                         на шинель.
И скресты двух шпаг — рифмы строчек.
И если верх — такая мысль,
За которую сжегся Коперник,
Ты не сможешь забыть, пусть в бреду
                                                                 приснись.
Пусть пиши без бумаги и перьев.

Все резче графика у глаз,
Все гуще проседи мазня —
А дочь моя не родилась,
И нету сына у меня.

И голос нежности моей
Звучит томительно и зло.
Как шмель в оконное стекло
В июльской духоте ночей.

И в темноте, проснувшись вдруг,
Всей грудью чувствовать вот тут
Затылка невесомый пух
И детских пальцев теплоту.

А утром — настежь окна в сад.
И слушать в гомоне ветвей
Не выдуманных мной детей —
Всамделишные голоса.

Я очень сильно
люблю Россию,
но если любовь
                           разделить
                                             на строчки,
получатся фразы,
получится
сразу:
про землю ржаную,
про небо про синее,
как платье.
И глубже,
чем вздох между точек…
Как платье.
Как будто бы девушка это:
с длинными глазами речек в осень,
под взбалмошной прической
колосистого цвета,
на таком ветру,
                           что слово…
                                                   назад…
                                                                  приносит…
И снова
                   глаза
                                 морозит без шапок.
И шапку
               понес сумасшедший простор
                                                                в свист, в згу.
Когда степь
                             под ногами
                                                 накре —
няется
              набок
и вцепляешься в стебли,
а небо —
внизу.
Под ногами.
И боишься
упасть
в небо.

Вот Россия.
Тот нищ,
кто в России не был.

В мир. раскрытый настежь
Бешенству ветров.

Я тоже любил
петушков над известкой
Я тоже платил
                         некурящим подростком
совсем катерининские пятаки
за строчки
бороздками
на березках,
за есенинские
голубые стихи.
Я думал — пусть
                            и грусть,
                                             и Русь,
в полутора березах не заблужусь.
И только потом
я узнал,
               что солонки
с навязчивой вязью азиатской тоски,
размалева русацкова:
в клюкву
аль в солнце —
интуристы скупают,
                                но не мужики.
И только потом я узнал,
                                          что в звездах
куда мохнатее
Южный Крест,
а петух — жар-птица — павлин
                                                       прохвостый
из Америки,
с картошкою русской вместе.
И мне захотелось
такого
простора,
чтоб парусом
                       взвились
                                         заштопанные шторы,
чтоб флотилией мчался
с землею город
в иностранные страны,
                                         в заморское
                                                                море!
Но я продолжал любить
                                           Россию.

…Уже опять к границам сизым
составы
               тайные
                                  идут,
и коммунизм опять
                                    так близок,
как в девятнадцатом году.
Тогда матросские продотряды
судили корнетов
                               револьверным салютцем.
Самогонщикам —
десять лет.
                   А поменьше гадов
запирали
                «до мировой революции».
Помнишь с детства
рисунок:
             чугунные путы
человек сшибает
                           с земшара
                                                грудью?
Только советская нация
будет
и только советской расы люди…

Когда народы, распри позабыв,
В единую семью соединятся.

Мы подымаем
                          винтовочный голос,
чтоб так
                  разрасталась
                                          наша Отчизна —
как зерно,
в котором прячется поросль,
как зерно,
из которого начался
                                     колос
высокого коммунизма.
И пусть тогда
на язык людей,
всепонятный,
                          как слава,
всепонятный снова,
попадет
              мое,
                         русское до костей,
мое,
советское до корней,
мое украинское тихое слово.
И пусть войдут
и в семью и в плакат
слова,
            как зшиток
(коль сшита кипа),
как травень в травах,
як липень
в липах
та ще як блакитные облака!
О как
я девушек русских прохаю
говорить любимым
губы в губы
задыхающееся «кохаю»
и понятнейшее слово —
«любый».
И, звезды
               прохладным
монистом надевши,
скажет мне девушка:
«Боязно
все».
Моя несказанная
                               родина-девушка
эти слова все произнесет.
Для меня стихи —
                               вокругшарный ветер,
никогда не зажатый
между страниц.
Кто сможет его
от страниц отстранить?
Может,
не будь стихов на свете,
я бы родился,
чтоб их сочинить.

Но если бы
кто-нибудь мне сказал:
сожги стихи —
коммунизм начнется, —
я только б терцию
промолчал,
я только б сердце свое
                                           слыхал,
я только б не вытер
сухие глаза,
хоть, может, в тумане,
хоть, может,
согнется
                плечо над огнем.
Но это нельзя.
А можно
                   долго
                            мечтать
про коммуну.
А надо думать
                      только о ней
И необходимо
падать
юным
и — смерти подобно —
медлить коней!
Но не только огню
сожженных тетрадок
освещать меня
и дорогу мою:
пулеметный огонь
песню пробовать будет,
конь в намете
над бездной Европу разбудит, —
и хоть я на упадничество
не падок,
пусть не песня,
а я упаду
в бою.
Но если я
прекращусь в бою,
не другую песню
другие споют.
И за то,
чтоб как в русские
в небеса
французская девушка
смотрела б спокойно,
согласился б ни строчки
в жисть
                    не писать…

А потом взял бы
и написал
тако-о-ое…