Леонид Аронзон - Избранное

Где кончаются заводы,
начинаются природы.
Всюду бабочки лесные —
неба легкие кусочки, —
так трепещут эти дочки,
что обычная тоска
неприлична и низка.
Стадо божиих коровок
украшает огород
и само себя пасет.
Обернувшись к миру задом
по привычке трудовой,
ходит лошадь красным садом,
шею кончив головой.
Две коровы сходом Будд
там лежат и там и тут.
Оля  
На груди моей тоски
Зреют радости соски,
присосись ты к ним навеки,
чтою из них полились реки!
Чтоб из рек тех тростники
и цветы в мошке и осах
я б срывала на венки
для себя длинноволосой.
Альтшуллер
Чересчур, увы, печальный,
и в радости угрюм,
и в природе зрю не спальню,
а пейзаж для чистых дум.
К виду дачного участка
приноровлены качели,
станем весело качаться,
чем грешить на самом деле
Оля
Где я сама к себе нежна,
лежу всему вокруг жена,
телом мягким как ручей
обойму тебя всего я,
и тоску твоих речей
растворю в своем покое.
Альтшуллер     Альтшуллер О, как ты весело красива
и как красиво весела,
и многорукая как Шива
какой венок бы ты сплела!
Оля
Я полна цветов и речек,
на лугу зажжем мы свечек,
соберем большие стаи,
посидим и полетаем.
Альтшуллер
Хоть ты заманчива для многих
и как никто теперь нага,
но не могу другим, убогим,
я наставлять с тобой рога,
они ужасно огорчатся,
застав меня в твоей постели,
к природе данного участка
прибиты длинные качели…
летят вдоль неба стаи птичьи,
в глубь болот идет охотник,
и пейзаж какой-то нищий
старым дождиком приподнят,
но по каинской привычке
прет охотник через терни,
чтоб какой-нибудь приличный
отыскать пленэр для смерти.
Оля
Я полна цветов и речек.
На лугу зажжем мы свечек.
Соберем большие стаи.
В тихом небе полетаем.

На небесах безлюдье и мороз,
на глубину ушло число бессмертных,
но караульный ангел стужу терпит,
невысоко петляя между звезд.

А в комнате в роскошных волосах
лицо жены моей белеет на постели,
лицо жены, а в нем ее глаза,
и чудных две груди растут на теле.

Лицо целую в темя головы,
мороз такой, что слезы не удержишь,
все меньше мне друзей среди живых,
все более друзей среди умерших.

Снег освещает лиц твоих красу,
моей души пространство освещает,
и каждым поцелуем я прощаюсь…
Горит свеча, которую несу

на верх холма. Заснеженный бугор.
Взгляд в небеса. Луна еще желтела,
холм разделив на темный склон и белый.
По левой стороне тянулся бор.

На черствый наст ложился новый снег,
то тут, то там топорщилась осока,
неразличим, на темной стороне
был тот же бор. Луна светила сбоку.

Пример сомнамбулических причуд,
я поднимался, поднимая тени.
Поставленный вершиной на колени,
я в пышный снег легко воткнул свечу.

Что явит лот, который брошен в небо?
Я плачу, думая об этом.
Произведением хвалебным
в природе возникает лето.
Поток свирепый водопада
висит, висит в сиянье радуг.
По небу расцвели ромашки,
я их срываю, проходя.
Там девочки в ночных рубашках
резвятся около дождя.
Себя в траве лежать оставив,
смотрю, как падает вода:
я у цветов и речек в славе,
я им читаю иногда.
Река приподнята плотиной,
красиво в воздухе висит,
где я, стреноженный картиной,
смотреньем на нее красив.
На холм воды почти садится
из ночи вырванная птица,
и пахнет небом и вином
моя беседа с тростником.

Как стихотворец я неплох,
все оттого, что слава Богу,
хоть мало я пишу стихов,
но среди них прекрасных много!

Резвится фауна во флоре,
топча ее и поедая,
а на холме сидит Даная,
и оттого вуаль во взоре,
и оттого тоска кругом,
что эта дева молодая
прелюбодействует с холмом!

Весь день бессонница. Бессонница с утра.
До вечера бессонница. Гуляю
по кругу комнат. Все они, как спальни,
везде бессонница, а мне уснуть пора.

Когда бы умер я еще вчера,
сегодня был бы счастлив и печален,
но не жалел бы, что я жил вначале.
Однако жив я: плоть не умерла.

Еще шесть строк, еще которых нет,
я из добытия перетащу в сонет,
не ведая, увы, зачем нам эта мука,

зачем из трупов душ букетами цветут
такие мысли и такие буквы?
Но я извлек их — так пускай живут!

Горацио, Пилад, Альтшулер, брат,
сестра моя, Офелия, Джульетта,
что столько лет, играя в маскерад,
в угрюмого Альтшулера одета.

О, о Альтшулер мой, надеюсь, что при этом
и я Горацио, Альтшулер твой, Пилад,
и я сестра твоя, одетая в наряд
слагателя столь длинного сонета.

Взгляни сюда — здесь нету ничего!
Мой друг, Офелий мой, смешить тобой легко!
Горацио моё, ты — всем живая лесть,

но не смущайся: не шучу тобою —
где нету ничего, там есть любое,
святое ничего там неизбывно есть.

Широкой лавою цветов, своим пахучим изверженьем
холм обливается, прервать уже не в силах наслажденье:
из каждой поры бьют ключи цветов и Божьей славы;
и образ бабочки летит как испаренье этой лавы.

Есть легкий дар, как будто во второй
счастливый раз он повторяет опыт.
(Легки и гибки образные тропы
высоких рек, что подняты горой!)

Однако мне отпущен дар другой:
подчас стихи — изнеможенья шепот,
и нету сил зарифмовать Европу,
не говоря уже, чтоб справиться с игрой.

Увы, всегда постыден будет труд:
где, хорошея, розаны цветут,
где, озвучив дыханием свирели

своих кларнетов, барабанов, труб,
все музицируют — растения и звери,
корнями душ разваливая труп!

Вторая, третия печаль…
Благоуханный дождь с громами
прошел, по-древнему звуча,
деревья сделались садами!

Какою флейтою зачат
твой голос, дева молодая,
вокруг тебя, моя Даная,
как весело горит свеча!

Люблю тебя, мою жену,
Лауру, Хлою, Маргариту,
вмещенных в женщину одну.

Поедем, женщина, в Тавриду:
хоть я люблю Зеленогорск,
но ты к лицу пейзажу гор.

Вспыхнул жук, самосожженьем
кончив в собственном луче.
Длинной мысли продолженьем
разгибается ручей.

Пахнет девочка сиренью
и летает за собой,
полетав среди деревьев,
обе стали голубой.

Кто расскажет, как он умер?
Дева спит не голубой.
В небесах стоит Альтшулер
в виде ангела с трубой.